Некролог
В Рио-де-Жанейро скончался последний из великих архитекторов модернизма — Оскар Нимейер, притцкеровский лауреат, лауреат Ленинской премии за укрепление мира между народами, убежденный коммунист, большой друг СССР и — несмотря на все это — один из величайших архитекторов ХХ века. Скончался безвременно, в 104 года, не дожив девяти дней до 105-летия.
"Безвременно" — вовсе не шутка. Какие тут шутки. 104 года были для него пустяком. Когда в начале октября 2012 года его отправили в больницу с очередной пневмонией, новостные агентства выстрелили некрологом, который дожидался опубликования последние 15 лет. И каждый год в него приходилось вносить изменения. Не только с точки зрения отсчитанных лет. Нимейер и в глубочайшей старости бесконечно работал, проектировал и строил (больше 600 зданий — и каких!) и не выказывал никакого желания остановиться. Ни даже бросить курить.
Когда Нимейер вновь отказался умирать, он пришел в себя и стал звонить молодой жене Вере (это его бывшая секретарша, он женился на ней в 94 года, когда ей было 50) и спрашивать, когда же она заберет его из этой чертовой интенсивной палаты и они пойдут пить вино по поводу его выздоровления.
Я виделся с Нимейером много лет назад — брал у него интервью в его мастерской на набережной Капокабаны. С одиннадцатого этажа старого небоскреба, стоящего в начале набережной, открывался вид на пляж, океан и старый форт. Мы курили заостренные бразильские сигары и разговаривали непринужденно, насколько это только возможно с живым гением, которым в Московском архитектурном институте пугали детей. Мы говорили о политике, вспоминали его былых приятелей, которые для него до сих пор живые люди, а не тома всемирной истории архитектуры. Я что-то подквакивал, больше старался слушать, глядя на Нимейера, и думал, что вот я сижу перед ним, как он сидел перед ними, и как же молода современная архитектура, если вся она на памяти одного человека, хотя и очень старого.
Я любовался его морщинистым и очень красивым лицо индейского вождя. К старости стало видно, что в его чертах намешано все, что можно найти в Бразилии. "Меня назвали Оскар Рибейру ди Алмейда ди Нимейер Суарис — здесь и арабские имена, и португальские, и немецкие. Я метис, как все в этой стране". Он плохо видел, у него был глубокий голос курильщика, сходящий на нет, как у человека, который плохо слышит и потому боится кричать на собеседника. И при этом он был весел и свиреп, как мальчишка.
В дни его молодости архитекторы считали себя революционерами, а не модными артистами на службе капитала. Если они готовы были кому-то служить, то служить народу. Как сейчас видно, они и вправду были революционерами, пусть не в том смысле, какой вкладывал в это понятие очередной генсек. Они были революционерами архитектурного пространства, троцкистами формы и маоистами фактуры.
Нимейер всегда умел на равных держаться с министрами, губернаторами и президентами. Он помогал им, когда они были влиятельны, и сохранял дружбу, когда их карьера клонилась к закату. Это принесло ему сначала самые невероятные заказы, какие только могут присниться архитектору. Президент Жуселину Кубичек позвал Нимейера построить новую столицу страны. Ничего подобного тому, что сделал Нимейер с бразильскими товарищами, не появилось до наших дней. Его Бразилиа — архитектурное чудо света, возможно, главный и уж точно самый масштабный памятник архитектуры ХХ века. Это не просто опыт междупланетного градостроительства, невозможный в тесной Европе. Это архитектурный манифест, вызванный послевоенной горячкой третьего мира. Волна национального самосознания, которая вот-вот утопит старый мир, не могла приобрести более символическую архитектурную форму, чем у Нимейера. Это была архитектура, мало соответствующая реальному образу жизни, но это был принципиальный разрыв с реальностью, а не невнимание к ней.
Только очень наивный человек мог надеяться изменить жизнь в отдельно взятом городе. Нимейер не производил впечатления наивного мечтателя. Тем не менее он не раз подчеркивал свое разочарование: "Когда мы строили Бразилиа, нам казалось, что мы создаем новый мир, свободный, радостный, молодой. Мы были все вместе, мы были едины — архитекторы рабочие, политики, а сейчас все разошлись, и между нами все те же стены. Мы строили город для моих товарищей, а выстроили заповедник для бюрократов, и рабочим там негде жить".
Там, по правде говоря, не живут и бюрократы, которые предпочитают жить в Рио, а в Бразилиа летать на работу в командировки, но не об этом речь, а о том городе, который в результате получился.
Воспитанник европейского модернизма, он в глубине души презирал его меркантильную функциональность. Не принимал он и советскую неоклассику — сталинский СССР если и был образцом, то не архитектурным. Модернизм Нимейера был бескомпромиссно-футуристическим, барочным. Экспрессия бразильских министерств и парламентских залов заставляла вспомнить его великолепные храмы и задуматься о религиозном чувстве, с которым он работал.
Когда я спросил его, почему он, коммунист, отдает дань и Марксу, и Христу, Нимейер ответил: "Бог в Бразилии повлиятельнее, чем у вас в Европе. У моих родителей на стене висел портрет папы. Как у твоих, наверное, портрет Сталина". В сущности, он рассматривал Бога как влиятельного заказчика, который знает, что ему нужно, и готов не постоять за расходами на архитектуру. Сейчас им предстоит встретиться и обсудить некоторые проекты. Старому коммунисту найдется дело в Царствии Небесном.