Соло на промокашке
«Прощание с бумагой» Евгения Гришковца
У спектакля «Прощание с бумагой» на самом деле не один, а два сюжета — общий и частный. Частный легко вычитывается из названия: Гришковец размышляет о том, как электронные носители информации вытесняют бумажные. Общий же не столь очевиден. Автор говорит о времени, о пустоте и о том, что технический прогресс для каждого отдельного человеческого существа — это приближение к небытию, потому что прогресс приходит со временем. А время это и есть осознание небытия. Поэтому Гришковец начинает рассказ со слов «никогда» и «навсегда» — и они потом откликаются воспоминанием о детском страхе перед чернотой в щели почтового ящика, да и той видимой чернотой, что просматривается в финале за шеренгой синхронно открывшихся за спиной Гришковца дверей. Да и смиренный, молчаливый уход героя в конце спектакля несет в себе что-то большее, чем просто прощание с бумагой.
Евгений Гришковец не делал новых спектаклей несколько лет, и многие успели — отдавая должное его прошлым заслугам — либо списать его со счетов, либо «выселить» куда-то ближе к шоу-бизнесу. «Прощанием с бумагой» Гришковец вернулся в театр и, можно сказать, вернулся к себе: его сценический герой, обаятельный и не слишком уверенный в себе «новый сентименталист» недавнего рубежа веков, разумеется, повзрослел, даже заматерел, но не потерял умения мгновенно устанавливать контакт с аудиторией и находить в своем личном опыте то, что является частью общего опыта и всем понятно.
он по-прежнему умеет подцепить что-то грустное и нежное, почти интимное, детское, вытащить это «нечто» на всеобщее обозрение
Хотя нет, не всем. И совсем уже взрослый Гришковец (еще десять лет назад его можно было назвать молодым человеком) несколько раз оговаривается — тем, кому сейчас меньше чем столько-то лет, та или иная деталь уже ничего не говорит. Например, промокашка из школьной тетради — одну, с трудом где-то добытую, он бережно, точно музейный экспонат, достает из пластиковой папки, предварительно надев белые перчатки. И вот уже эта промокашка тянет за собой школьные воспоминания, какие-то шутки, дополнительные микросюжеты. Такие же ответвления сюжета рождены рассуждениями о роли почт и телеграмм в прошлой, докомпьютерной жизни — но они не отвлекают, а словно «взбивают» то облако памяти, в которое на спектаклях Гришковца с радостью погружаешься.
Прощание с бумагой — это прощание с рукописями, с письмами, с туристическими картами в руках, в конце концов с книгами. Это осознание того простого факта, что в нашем обиходе больше не существует не только многих слов — вроде вкусного и звучного слова «клякса», но и, например, важного понятия «почерк», потому что написанного от руки становится все меньше и меньше — а значит, исчезают традиционные признаки человеческой индивидуальности. Евгению Гришковцу не откажешь в умении очевидное вдруг сделать выпуклым, важным, главным, а в общепринятых удобствах, от которых никому не приходит и никогда не придет в голову отказаться, увидеть, так сказать, глобальную гуманитарную проблему.
Весь спектакль он проводит около письменного стола, где принесенный им же компьютер соседствует со старой пишущей машинкой и прочими атрибутами «бумажной» эпохи. Двери этого большого кабинета (художник спектакля — Лариса Ломакина) распахиваются то в березовую рощу (следует рассказ о новгородских берестяных грамотах), то в книжный шкаф, то в коридор, где свалена куча бумаги или висит почтовый ящик. Но привлекательность спектакля, конечно, не в наглядных иллюстрациях, а, как и прежде, в интонации самого Гришковца. Как никто другой, он по-прежнему умеет подцепить что-то грустное и нежное, почти интимное, детское, вытащить это «нечто» на всеобщее обозрение — но не для того, чтобы осмеять, пристыдить или разжалобить, а лишь с тем, чтобы люди увидели самих себя на фоне общей судьбы современников.
Не сказав ни слова ни об экономике, ни о политике, Евгений Гришковец сделал очень современный спектакль — кто же из нас не задумывается, смутно и тревожно, о том, что останется от каждого из нас в материальном мире. Кстати, размышления Гришковца получились, может быть, чуть более растерянными и даже жалобными, чем можно было бы ожидать,— теперь он сожалеет о прошлом настойчивее, чем раньше, а его вопросительный знак над будущим становится все больше и больше. Ну что поделаешь — частному сюжету никуда не деться от общего.
ТЮЗ, 28–29 ноября, 19.00