Премьера / Опера
В санкт-петербургском Михайловском театре украинец Андрей Жолдак, давно снискавший репутацию возмутителя спокойствия, дебютировал в качестве оперного режиссера, поставив "Евгения Онегина" Чайковского. С подробностями — РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ и СЕРГЕЙ ХОДНЕВ.
Что касается режиссуры Андрея Жолдака, то оценка ее радикальности зависит от угла зрения. Если судить "Евгения Онегина" по меркам известных драматических (а точнее — постдраматических) спектаклей этого постановщика, то его оперный дебют — произведение сдержанное и прямо-таки классическое. Кто-то даже пошутил, что опера выглядит так, как будто Жолдак, заслуженный enfant terrible и фантазер-провокатор, осуществлял свой дебют на оперной сцене, будучи одет в смирительную рубашку. Если же вести отсчет от постных норм оперного благочестия, то их ревнители, конечно, должны сулить — и уже сулят — украинскому режиссеру сковородку в аду.
Первые секунды спектакля, впрочем, даже на самых бдительных пуритан призваны подействовать умиротворяюще — красивый и почти пустой белый павильон с не противоречащими духу позапрошлого века деталями обещает некий изящный и стерильный спектакль. Но вот рассыпаются по полу черные шарики, а на шее у девочки, которой предстоит быстро вырасти в Татьяну Ларину, появляются черные бусы — так начинается нашествие черноты на белизну. В контрастных черно-белых костюмах приходит хор, из двух появившихся скульптур собак одна оказывается белой, вторая — черной. Приближение беды первыми чувствуют дурачок-слуга и Ларина-мать, в которую словно вселяется бес. Вскоре появляется и сам "бес" — одетый во все черное Онегин. По черной метке, тем самым бусам, опознает он ту, что должна стать его жертвой.
Опера выглядит так, как будто Андрей Жолдак работал над ней в смирительной рубашке
В ходе спектакля черное последовательно вытесняет белое, и лирика уступает место дьявольщине. Визуальная концепция постановки, придуманная художником Моникой Пормале, да и сама идея нашествия черноты должна, наверное, показаться иллюстративно-прямолинейной. Но обилие придуманных постановщиком деталей обеспечивает спектаклю увлекательность. К тому же Андрей Жолдак придумал несколько действительно восхитительных сцен. Например, арию Ленского в сцене дуэли он, кажется, впервые в истории интерпретаций "Онегина" решил как любовный диалог поющего героя и безмолвной Ольги — напряженный, драматический и подробно разработанный пластически. Вообще, жолдаковского "Онегина", уведенного режиссером от расхожей "лирики" в сферы душевной метафизики, можно было бы назвать оперой-балетом — настолько выразительна партитура движений героев, взаимных притяжений и отталкиваний персонажей, их пленений и освобождений.
Отвлекаясь на непривычные метафоры, это замечаешь не сразу, но вообще-то для дебюта работа Жолдака выглядит приятно музыкальной: не только драматургия, но и ритм всего происходящего на сцене довольно тщательно выстроены с оглядкой на партитуру. И даже шумы, от которых вздрагивает публика (лопающиеся шарики, разбиваемые вазы и так далее), в конечном счете кажутся парадоксальным образом подчиненными музыкальной логике. Где было видно новичка, так это в пространственно-акустических обстоятельствах спектакля: режиссерские мизансцены певцам не всегда удобны; на премьере они нервничали, сбивались с такта, ансамбли разваливались; хор, часто поющий из глубины сцены (или и вовсе за ней), пришлось частично подзвучивать, и, конечно, его несколько "пластмассовое" звучание шло не на пользу общему результату. Немного обидно, что больше всего пострадала в результате первая картина, над которой режиссер на самом-то деле со своей стороны явно работал особенно старательно и долго: квартет "Скажи, которая Татьяна?" (где четверо протагонистов просто стояли в линеечку и пели строго в зал) выглядел здесь единственным всерьез удавшимся музыкальным номером.
Собственно же музыкальную вольность Андрей Жолдак позволил себе только одну. Вслед за финалом следует еще и краткий эпилог — в оркестре звучит реприза вступления к опере, под которую показывается немая картина быта семьи Греминых. Визуально она почти повторяет первую сцену спектакля, только в обратной цветовой гамме, и посреди тотальной черноты по полу рассыпаются белые шарики — корректный намек на фатальную цикличность вместо линейной мелодрамы.