Премьера театр
На сцене Центра имени Мейерхольда состоялась премьера спектакля продюсерской компании "РусАрт" под названием "Я — или Бог — или никто". Это версия "Моцарта и Сальери" Пушкина с участием Петра Семака и Алексея Девотченко. Рассказывает РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ.
Сценография этого спектакля (художник — Ольга Богатищева) очень похожа на знаменитый памятник великому финскому композитору Сибелиусу в Хельсинки — объемная конструкция из слепленных друг с другом вертикальных металлических трубок, напоминающая одновременно и орган, и гранитную скалу. Но тот памятник расположен на окраине города и символизирует единство музыки и природы. Декорация же спектакля стоит посреди черноты пустой сцены — как обломок погибшего мира. Под него, видимо, лишь по привычке подставляют тазы, в которые капает вода,— крыши все равно нет. Конструкция может вращаться и, разгоняясь, угрожает центробежной силой сбросить с себя людей. Вообще, в какой-то момент начинаешь думать, что Моцарт и Сальери из этой постановки — последние люди на земле.
Пушкинский спектакль, заглавием которого стала строчка из Лермонтова, сделал молодой режиссер Антон Маликов, недавний выпускник режиссерской мастерской Леонида Хейфеца. В пользу начинающего постановщика говорит уже то, что он как-то убедил сыграть в его — фактически дебютном — спектакле двух знаменитых и разборчивых артистов: в роли Сальери — Петр Семак, один из лучших артистов петербургской труппы Льва Додина, в роли Моцарта — до недавнего времени живущий на две столицы петербуржец, а с совсем недавнего времени артист МХТ имени Чехова Алексей Девотченко.
Несколько лет назад они сыграли вместе в "Короле Лире" Додина: Семак был Лиром, Девотченко — шутом. Тем, кто видел их в шекспировском спектакле, интересно будет вдвойне. Вообще, детали и частности партнерства двух блестящих актеров — самое интересное, что есть в новой версии "Моцарта и Сальери". В Моцарте Девотченко тоже что-то есть от шута, во всяком случае, он здесь похож на неуравновешенного комедианта, презревшего все нормы поведения, на отчаянного и едкого неформала-насмешника. Сальери Семака гораздо более искушен в земных делах, он если и не король, то опытный царедворец — слова "правды нет и выше" он произносит с интонацией умудренного опытом сановника, будто смакующего дозволенную ему смелость в суждениях. Впрочем, социальные амплуа оба персонажа несут скорее по привычке, чем по органической склонности — ведь социума уже нет. И общаются герои с небесами, не зная, остался ли кто-то там.
Как нет, в сущности, уже и искусства. Не так уж важно, что оба героя — композиторы. В этом спектакле сталкиваются человек, отринувший нормы, и человек, пытающийся эти нормы блюсти несмотря ни на что. На вопрос, кто из них гений, а кто просто профессионал, режиссер отвечать не собирается. И близок к тому, чтобы оправдать Сальери. Кстати, в спектакле есть одна прекрасно придуманная сцена — когда Моцарт приносит другу свое новое сочинение. Кажется, впервые в практике интерпретаций пушкинской маленькой трагедии в этот момент на сцене воцаряется полная тишина — оба героя усаживаются на торчащие из скалы-органа жердочки, Сальери сосредоточенно читает ноты, а Моцарт, на лице которого застывает маска близкого безумия, глядит в пустоту. Фантазия рисует вдруг спектакль "Моцарт и Сальери", еретически талантливо лишенный любых звуков, кроме произносимых двумя персонажами слов.
В спектакле Антона Маликова звуков много — и музыка Моцарта, и отдаленное лязганье, напоминающее какие-то шумы погибшей цивилизации, и фантазии литовского композитора Фаустаса Латенаса (видимо, и от них, а не только от конкретных мизансцен возникает ощущение, что режиссер находится под сильным влиянием Эймунтаса Някрошюса). Есть и слова не из "Маленьких трагедий" — стихотворение "Не дай мне бог сойти с ума", которое обрамляет спектакль, в начале его читает Моцарт, в конце — Сальери, есть слова и вовсе не из Пушкина — при упоминании шампанского бутылки и комедии Бомарше звучит фрагмент из роли Фигаро. Иногда кажется, что литературная композиция рождена не столько прихотью концепции, сколько необходимостью довести спектакль по короткой пушкинской пьесе до часового формата — чтобы было не стыдно приглашать зрителей и продавать билеты. Кажется, молодой режиссер несколько запутался в своих намерениях, отчего в работе теряется ритм и ясность. И рассуждения пушкинистов о загадочном и мстительном лаконизме маленьких трагедий перестают казаться старомодными догмами.