"Наполни еще один бокал мартини, и я скажу тост на поминках по мирозданию",— в этой короткой строке из композиции Бойда Райса умещается большая часть жизненной философии самого радикального и неуловимого артиста планеты, целиком же для ее изложения, кажется, не хватит и тысячи страниц — по крайней мере, сам Райс все продолжает писать книги. Бойд — человек-парадокс, чья фигура больше самой себя: музыкант, первопроходец нойза, пропагандист джентльменского образа жизни на особый новоанглийский манер (читай: выпивки, изящных искусств, интеллектуальной деятельности, культивации своих странностей и подчеркнутого небрежения к миру), друг основателя Церкви Сатаны Шандора ЛаВея, словом, человек со вкусом и выдумкой. В Москве Райс собирается представить свой первый за десять лет альбом "Back To Mono", в котором 55-летний музыкант возвращается к шумовым корням своего творчества — на правах патриарха движения он напоминает всему миру, насколько шокирующей и очищающей должна быть экспериментальная музыка. Живьем, по словам очевидцев, Райс не жалеет ни себя, ни публики — учитывая, что предстоящий концерт будет еще и первым в России, можно спокойно ожидать, что такой опыт действительно не пройдет зря. Накануне концерта с Бойдом Райсом поговорил Дмитрий Куркин ("Звуки.ру").
Истоки жанра нойз, к которым вы обращаетесь на новом альбоме, во многом лежат в экспериментах с "железом", в поиске новых технологий. Насколько большой ущерб ему нанесла цифровая эпоха? Согласитесь, компьютеры серьезно сужают кругозор творца, который уверен, что в лэптопе есть все, что ему нужно для написания музыки.
Пожалуй, это только часть проблемы. Когда я начинал заниматься музыкой, мне приходилось самому додумывать, как получить эти странные звуки. Можно ли сделать музыку, царапая пластинку? Как закольцевать полученный звук? Тогда даже речи не было о цифровых технологиях. А сейчас людям не приходится включать воображение, потому что технологии у них уже есть. И это приводит к тому, что весь современный нойз получается однотипным. Строго говоря, шумовая музыка перестала развиваться в 80-е, когда технологии стали легкодоступными.
А вам не обидно, что музыка, которая когда-то считалась раздражающей и даже невыносимой, превратилась в фоновую?
(Долго заливисто смеется.)
Нет, серьезно. В моду вошел дабстеп, а его, при широкой трактовке, можно назвать дальним родственником нойза.
Да, когда-то давно, когда все только начиналось, и я ездил с шумовой музыкой по Европе, на концертах происходили беспорядки. Люди ломали мебель, швыряли стаканы в сторону сцены. Они чувствовали нойз, они не ожидали его, они реагировали на него: кого-то он раздражал, кому-то он нравился. А сейчас шум стал чем-то вроде обоев, он повсюду. Но мы возвращаемся к тому, о чем мы говорили: нойз стало слишком легко производить.
Алан Вега из Suicide рассказывал, что на одном из концертов в конце 70-х в него кинули топор. А теперь я вижу, как на выступлениях Suicide люди прыгают от восторга. И это как-то странно.
Да. (Смеется.) Suicide были одними из тех людей, с которыми я начинал тогда. И я помню, как однажды после концерта, который прошел из рук вон плохо, Алан Вега сказал: "Придет день, когда люди будут танцевать под эту музыку".
И общество изменило отношение не только к нойзу, во многих областях произошла та же метаморфоза: люди стали относиться ко многим вещам с куда большим цинизмом. Не могу представить себе "South Park" в 70-х. Стоуна и Паркера линчевали бы за этот мультик. Нынешнее общество нуждается в более серьезных злодеях? Вам самому стало труднее провоцировать людей на ответную реакцию?
Я никогда особенно не старался именно провоцировать людей. Если они слишком бурно реагируют на то, что я делаю, это льстит. Но в то же время это опасно. (Смеется.) Я много общаюсь с людьми из арт-подполья, слежу за акциями, которые они проводят, и поверьте, люди до сих пор реагируют очень жестко.
Я как-то раз выступал в байкерском баре, и один из байкеров вышел на сцену с бильярдным кием в руках с явным намерением выбить из меня всю дурь. И у него почти получилось. Тогда-то я и почувствовал, что делаю то, за что стоит умереть. Это сейчас можно многое себе позволить. В 70-е — ни черта подобного.
И в это самое время вы начали с того, что, кажется, называют "уверенностью невежества": пошли в лобовую атаку на порядки и правила.
Да, так получилось. Меня выкинули из арт-школы, но я все равно хотел быть художником. Мне стало интересно делать музыку из царапин. Это был мой первый класс. Я вцепился в эту идею, стал развивать ее. Мне и в голову не могло прийти, что я зайду с ней так далеко, что буду путешествовать по миру. Тогда казалось нереальным найти звукозаписывающую компанию, которая согласится это издавать.
И вы нашли Mute Дэниела Миллера. Ваш кавер на "Warm Leatherette" — это своего рода жест благодарности за то, что он в вас поверил?
Можно и так сказать. Эта встреча изменила мою жизнь. Если бы я вышел из магазина Rough Trade чуть раньше, я бы никогда не встретил Дэниела Миллера. А получилось, что когда я покупал его сингл, он вошел в магазин, и девушка-продавщица сказала: "Смотри, Дэниел, этот парень только что взял твою пластинку, он тоже делает странные записи". Я дал ему копию своего первого альбома, "Черного альбома", и он сказал: "Я подумываю открыть свой собственный лейбл, не хочешь присоединиться?" И я ответил: "Конечно".
Но даже если не вспоминать эту историю, "Warm Leatherette" — одна из моих любимейших записей. И спустя 40 лет после того, как она вышла, вы можете прийти в клуб, где играют индастриал, и услышать ее. Это потрясающе.
Какой миф или слух о Бойде Райсе развеселил вас больше всего?
(Смеется.) Когда переехал из Сан-Франциско в Денвер, Колорадо, я снял квартиру в очень престижном районе, в здании, где располагалась женская школа. И люди из Сан-Франциско пустили слух, что я переехал для того, чтобы сверлить дырки в потолке и через них подглядывать за маленькими девочками. Это смешно, потому что это полный абсурд. Люди из Сан-Франциско хотели насолить мне, и все, до чего они додумались,— что я глазею на девичьи трусики. (Смеется.)
Plan B, 3 ноября, 20.00