"У Грекова совести больше, чем страха"

Андрей Архангельский беседует с Сергеем Пускепалисом

Сериал "Жизнь и судьба" принес актерскую славу театральному режиссеру Сергею Пускепалису, сыгравшему роль "управдома" Грекова. "Огонек" попытался предостеречь актера от соблазнов

— Один из главных эпизодов в сериале — дом номер 6 в Сталинграде, который обороняют бойцы под командованием вашего героя, Грекова. Такое ощущение, что вы реально пожили пару недель вместе. Это не практикуется сейчас, как метод вживания?

— Нет. А зачем? Был такой случай, когда Дастин Хоффман вживался в образ в фильме "Марафонец" Джона Шлезингера, и вот он как-то жалуется Лоуренсу Оливье: вот, мол, я не ел сколько-то дней, чтобы сыграть этого марафонца, который бежит, спасаясь... Оливье отвечает: "Слушай, а ты играть это не пробовал?" Если испытывать на себе все тяготы и невзгоды твоих героев, то долго в профессии не просуществуешь. Так что для вживания необязательно много времени проводить вместе. Просто это от мастерства зависит, от веры в то, что делаем. У нас команда была замечательная, со всеми были прекрасные отношения...

— ...С немцами...

— Ну да, и с теми, кто играл немцев, тоже. Удивительно: когда мы в гражданской одежде — все нормально общаемся. Но только переодеваешься в военную форму, просыпается инстинкт. Особенно когда они ходят впереди, в развалинах — как у охотника, знаете, встать в стойку, прицелиться...

— Неужели какие-то чувства остались по поводу войны?

— Я думаю, это воспитано фильмами про войну...

— Это и проблема: наше восприятие войны давно сформировано кинематографом. Фильмы, которые снимались после войны,— их хотя бы делали люди воевавшие. Нынешние режиссеры снимают войну по мотивам других фильмов о войне. На какой опыт вы ориентировались во время съемок?

— На опыт тех, кто воевал. Как правило, люди, вынужденные участвовать в боевых действиях, ненавидят потом эти боевые действия. Люди, попавшие на войну, не любят войну. Ее "любят" до войны или после войны, когда начинают романтизировать, и так далее. Или когда на нее возлагаются какие-то надежды — поправить ситуацию в стране, в государстве — тогда к войне другое отношение. А когда она непосредственно происходит, никто никогда не рад этому обстоятельству. Это история многих поколений, народов, цивилизаций. И основная задача Гроссмана, как я ее понимаю, была — показать, что война не есть решение человеческих проблем, каких-то противоречий, которые возникают в мире. Есть замечательный фильм "Фландрия" Брюно Дюмона на эту тему, тот же "Апокалипсис" Копполы... Любой фильм про войну должен быть антивоенным. Тогда это хороший фильм про войну. Фильм, посмотрев который хочется взять в руки автомат и пойти крушить направо-налево,— неправильный фильм про войну.

— Но есть ведь в романе и другая идея. Возможно, Гроссман даже боялся себе в этом признаться, что нашему человеку на самом деле на войне только и хорошо. Что только на войне он себя чувствует свободным. Потому что в мирное время везде засады, страх, нужно притворяться, лгать. А на войне люди ничего не боятся уже.

— Тут другое... Можно ответить чеховской цитатой: счастье не такая уж сложная вещь — достаточно, чтобы у вас не болел зуб, и вы уже ощутите, что такое счастье. Достаточно попасть на войну, чтобы понять, как мы не использовали мирную жизнь для чего-то хорошего, для правды, для справедливости... и жаль бездарно потраченного времени. И надо успеть эту правду сказать хотя бы напоследок, пока не убили. Это не только у нас, так устроен человек. И Гроссман этим романом напоминает людям и себе об этом. Ценить каждую секунду мирной жизни. С помощью искусства перенестись в этот ад, для того чтобы здесь, сейчас заново вздохнуть этим воздухом, который нас окружает. В этом ценность Гроссмана. Я не просто его читал, я вступил в отношения с этим романом. И пережил страшные и всякие минуты жизни. Я бросал его об стену, когда читал письмо матери Штрума из гетто, про концлагеря, про войну, про несправедливость, потому что этот текст мне попал в самое сердце.

— Греков вроде бы сугубо военный человек, с одной стороны, но с другой — такой внутренний диссидент. Не скрывает ненависти к комиссарам...

— Не только к комиссарам — вообще к бюрократам. К людям, которые вершат судьбы, находясь в теплых местах. Но это было не только при коммунистах. Всегда есть люди, как Греков, которые бегут в Сибирь, уходя от этого бюрократизма, от формализма. Летят на Луну, уходят в монастыри. Мы все в основном конформисты, я и про себя говорю. Мы так или иначе как-то примиряемся с бюрократией, с правилами, находим компромиссы и оправдание самим себе. А есть люди, которые не могут найти оправдания. И жизнь у них складывается плохо. Пока вдруг не случается какая-нибудь большая беда, и такие качества, как бескомпромиссность, и такие люди становятся государству нужны. А в жизни, думаю, с этим Грековым не сахарно. Есть такие люди, которых вечно все не устраивает. Я не смог бы жить, например, среди таких людей. Я бы долго с ними не продержался.

— Такие, как Греков, выиграли войну.

— И не только войну. Большинство людей функционируют из-за страха. Они боятся потерять место, остаться голодным, без крова над головой. Боятся за близких, за свою профнепригодность. Много страхов. А есть люди, которые не за страх, а за совесть. В них много мудрости... Вот у Грекова совести больше, чем страха.

— Вы были главным режиссером в магнитогорском театре, потом в ярославском. Если театр хороший, ему надо все время держать оборону от властей, от бизнеса, от обывателей, чтобы сохранить нечто живое. В жизни вы, по сути, находитесь в положении "управдома" Грекова. У вас свой "сталинград". Вы хороший организатор людей?

— Судя по тому, что сделано, и результатам, вроде как неплохой. Во всех театрах какие-то изменения происходили в лучшую сторону. Я, как и Греков, тянусь к людям, которые не выносят формализма. Вроде как по науке, вроде как по инструкциям, но любой человек ведь неповторим. Есть некие основные законы, они перечислены в заповедях. Они до сих пор применимы к любому человеку. Все остальное — это уже инструкция к закону. И если для кого-то инструкции становятся важнее основного закона и их используют, чтобы деморализовать, лишить свободы, инициативы, личностного начала, это и есть формализм. Это на самом деле страшно. Он становится орудием в руках тех, кто больше всех боится конкуренции. 

— Этот бюрократический стержень в России как-то ярче выражен, чем в других странах.

— Нет, я вас уверяю. Везде одинаково. Вы попробуйте в любой европейской стране начать свой бизнес. А в Америке? Да нет, везде все одинаково. Другое дело, что у нас некая общинность жизни торжествует из-за всем понятных климатических условий. Условно говоря, из-за того, что лето короткое, надо всем успеть построить дом: вначале вам, потом мне, а потом и всем остальным. В Европе, где все-таки теплее, каждый может сам себе его, не торопясь, строить. Целый год, никуда не спеша, не боясь замерзнуть. Вот и вся разница.

— Об этом написано в "Википедии", у вас очень редкое смешение кровей: отец — литовец, мать — из болгарского села Тараклия в Молдавии. В каком-то смысле вы дитя интернационализма. Кем вы сами себя ощущаете?

— Кем я себя ощущаю — это трудно сказать. Наверное, когда кем полезно (смеется).

— Можете выбирать.

— Да, у меня, наверное, есть такой выбор. На самом деле я не знаю.

— Совершенно разные темпераменты...

— Нет, я вас уверяю. Вот недавно приезжал с друзьями к родственникам в Литву. И выяснилось, что литовцы — очень горячие люди, темпераментные. Просто они очень работолюбивые, скажем. По природе своей. Я тоже иногда в урон себе что-то делаю, когда можно просто остановиться, отложить на завтра. Но нет: я пока дело не доделаю, не добью — не успокоюсь.

— Философия малого дела, как у китайцев.

— Литовцы — хуторяне, они все-таки крестьяне в большей степени. Это хуторское сознание — надо сегодня что-то делать, потому что завтра зима и все пропадет. Весь труд. Болгары, если говорить о маминой линии,— у них, думаю, более философское отношение к жизни, более оптимистическое.

— А историю встречи родителей можете рассказать?

— Ну, это очень советская история: они познакомились на комсомольской стройке. На шахте встретились. Папа у меня окончил еще бухгалтерский техникум, был бухгалтером на стройке. Мама была штукатуром, маляром. Так и познакомились. Люди строили страну. Билибинскую атомную электростанцию.

— А откуда взялся театр?

— В 15 лет я поступил в Саратовское театральное училище имени Слонова, на курс к Юрию Петровичу Киселеву, величайшему театральному деятелю. Мне вообще повезло. Не знаю, кого молить за такую цепь везений. В самом начале пути встретил Галину Николаевну Касьянову, моего руководителя драмкружка. Я до этого жил на Чукотке, переехал в Железноводск, там при школе был драмкружок. Мне было туда интересно ходить — можно было пропускать контрольные в школе. Такая была отдушина поначалу. Я был начитанным юношей: телевизора у нас не было на Чукотке, я до 14 лет мало что смотрел. И некуда было ходить. Только читать. А у отца была огромная библиотека, и я там читал все, что ни попадя.

— "У отца-бухгалтера была огромная библиотека". Звучит как фантастика, честно говоря.

— А просто там делать было нечего. Чем еще заниматься?

— Ну, все-таки не у всех так.

— Раньше все-таки шансов больше было что-то прочесть. Потому что на Чукотке снабжение было традиционно хорошее, много книг в библиотеке. "Очарованную душу" Ромена Роллана я прочитал во втором классе. И когда я сказал в кружке, мне было лет 14, что мне знаком Бертольд Брехт, то моя учительница Галина Николаевна несказанно удивилась. А я случайно у папы кое-что видел, прочитал — правда, ничего не понял, что там написано. Но представление имел о драматурге. И она меня взяла в драмкружок, и после этого я вместе со всеми поступил в театральное училище, обрел свободу от родителей, жил в Саратове. Они — в Железноводске. Считается, что мы как бы до сих пор там живем. Хотя в основном уже в Москве, и сын мой, Глеб, тоже здесь, но все равно нам приятно считать, что мы тут работаем, а живем — там. Так нам приятнее.

— Быть режиссером и актером одновременно — это же внутренний конфликт.

— Нет. Должен вам сказать, что я давно уже не актер. Я оборотень, конечно, в каком-то смысле. Моя основная профессия — режиссер. И потом, специфика работы театрального актера и киношного — это разные вещи. От театрального требуется здесь, сегодня, сейчас играть — нужны определенные навыки, качества. А от киноактера, по сути, требуется один раз правильно отразить задачу, поставленную режиссером, перед камерой. Театральному актерству надо учиться долго, кропотливо, это должно нравиться. Киноактер может быть непрофессиональным, этому масса примеров, даже удачных. Но это актеры на один раз. Их используют как раз из-за тех качеств, которые присущи им как людям, а не как актерам.

— У меня было ощущение, когда я вас увидел в "Простых вещах" Попогребского, что взяли не профессионального актера играть, а доктора...

— Ну, это прямо лесть какая-то. Я так и пытаюсь все время делать, потому что опять же сразу понял, потому что я... наверное, в этом и есть мой секрет. Или не секрет, просто так получается. Я для себя не стараюсь, я стараюсь только для режиссера.

— Иван Вырыпаев, который вскоре возглавит театр "Практика", говорил как-то, что весь классический театр, где актер кричит так, чтобы было слышно на галерке: "Иван Иваныч, изволите чай пить?" — что этот театр уже никого не убеждает. Потому что люди давно уже так не живут и не разговаривают. Это музей, а не театр.

— Ну, Иван молодец, он радикальный. Я, наверное, не молодец, потому что я не радикальный. Но тем не менее мне кажется, что все имеет право на существование, если это интересно. Потому что я знаю много современных спектаклей, которые безумно скучны, отвратительны, пошлы, хотя там не кричат: "Иван Иванович, изволите чай пить!" Поэтому тут сравнивать одно с другим не стоит. В этом спектакле, который вы высмеиваете, хорошо сыгранном, есть невообразимая бацилла, я не знаю, пыльца кайфа, игры, наслаждения от этой игры на большой сцене, с большим количеством зрителей. Когда ты понимаешь — да, он врет, но как врет!.. В этом есть общий праздник какой-то. Праздник обмана общего, наслаждения, радости, попытка как-то встряхнуться, я не знаю. В таком случае почему бы и нет?..

Я очень уважительно отношусь ко всем проявлениям искусства, кроме вредоносного. Тут все зависит от того, с какой целью ты это показываешь. Для чего пишешь. Для чего снимаешь фильм. Кем ты считаешь зрителя — врагом или другом. Ты уважаешь этих людей или презираешь. Если сделать это принципом искусства, то все встанет на свои места.

— Вы — сторонник классической театральной традиции...

— Скучной, вы это хотите сказать.

— Ну, отчасти. Мне кажется, вы не такой человек на самом деле.

— Вы тоже находитесь в плену заблуждений. Я за живое, за настоящее. Если это искусство фальшивое — что в радикальности своей, что в музейности,— я противник и того, и другого. Если можно вызвать живые чувства у зрителя причитаниями, как в начале века играли Чехова, ради бога, почему нет, любые средства хороши. Если это вызывает подлинные, настоящие чувства, рождает уважение, любовь, расположение к людям. Или к планете, на которой мы живем. Ради бога — все, что угодно, может быть использовано для этого. А вот люди, которые верят только в средства,— они мне смешны.

— Ваше актерское поколение испорчено сериалами, вообще этим конвейером. О каких тут чувствах можно говорить. Были талантливые ребята, которых этот конвейер заставлял эксплуатировать одну, две удачные краски. И вот эти люди стали одномерными, в том числе и актеры, которые снимались в "Жизни и судьбе". У вас еще не было пока такого опыта, но сейчас, после успеха, вас начнут приглашать в сериалы на роли одного и того же волевого парня, играющего желваками. И заиграют вас. Не боитесь?

— Нет, не боюсь. Понимаете, для меня, в отличие от других актеров, съемки в кино — это вовсе не единственная и не главная история жизни. Понимаете, это очень удобно: я играю в кино так, чтобы понравилось режиссеру, а не самому себе. И, скажу без кокетства, испытываю радость от общего успеха. Но такая вот у меня позиция. Живу в Москве, а на самом деле — в Железноводске. Снимаюсь в сериалах и кино, а на самом деле думаю о театре. В общем, удобно устроился.

Беседовал Андрей Архангельский

Режиссер играющий

Визитная карточка

Сергей Пускепалис родился в 1966 году в Курске. Окончил саратовское театральное училище, проходил срочную службу на флоте. Учился у Петра Фоменко в РАТИ (выпуск в 2001 году). Сотрудничество и личная дружба с драматургом и писателем Алексеем Слаповским во многом определили режиссерскую судьбу Пускепалиса. После выпуска из РАТИ он поставил в Москве его пьесу "Двадцать семь" (этот спектакль участвовал в одном из фестивалей "Балтийского дома"), потом в Омске — "От красной крысы до зеленой звезды". Слаповский — любимый драматург режиссера Пускепалиса.

У актера Пускепалиса свой любимый режиссер — Алексей Попогребский. Их знакомство состоялось на съемках фильма "Коктебель", в котором снимался сын Сергея Пускепалиса — Глеб, также ставший актером. Именно Попогребский пригласил Сергея на главные роли в фильмах "Простые вещи" и "Как я провел этим летом". Благодаря этим работам за Сергеем закрепилась слава глубокого, думающего актера, "не испорченного сериалами", что в конечном итоге привело его в сериал "Жизнь и судьба" Сергея Урсуляка.

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...