С книгами нового московского издательства "Барбарис" все не так, как кажется. С первого взгляда, это типичнейшие livres d'artiste, "книги художника", те, мэтрами в которых были Матисс и Пикассо, Шагал и Боннар: красивые, утонченные, сделанные из каких-то совершенно умопомрачительных материалов, осязательно совершенные. В общем, сногсшибательные художественные экзерсисы на тему "картинка и текст". Однако этот жанр тут совершенно ни при чем — просто потому, что авторы "Барбариса" либо ни разу не художники, либо художники, иллюстрирующие не чужие тексты, а свои собственные. И даже не столько иллюстрирующие, сколько создающие листы, в которых обе составляющие абсолютно равноправны. То есть связь между словом и изображением тут находится в какой-то совершенно иной, чем в традиционной livre d'artiste, плоскости.
А еще это книги не столько об искусстве, сколько о человеке. Отец livre d'artiste, знатный делец и умница, парижский маршан Амбруаз Воллар, придумал обрамить литературу именами крупных художников и полученный продукт продавать по цене произведения искусства. Издатель "Барбариса" Ирина Тарханова, даром что сама именитый книжный художник, больше всего, похоже, любит в своих книгах их авторов и их "отклонения". Ее не интересует мейнстрим, то есть те пути, на которых ее герои уже успешны и известны. Она пытается найти живое искусство там, где оно лежит либо всеми забытое, либо за таковое и несчитаемое.
На сегодняшний день главный герой "Барбариса" — Валерий Сировский. Переводчик с итальянского, синхронист Хрущева, Брежнева и Ельцина, работавший с Феллини и Антониони, он рисовал и писал всю жизнь. Ни для кого, для себя. Поверить в это, увидев его каллиграфические упражнения, виньетки, заставки, разными почерками выписанные мемуары, дневники и даже визитки, почти невозможно. Чтобы такая красота и не для чужих глаз? Но именно массовость, бесконечный листопад работ Сировского, из которого Тарханова собирает уже вторую книгу, рассказывает об их авторе куда больше сухих фактов: эти листы есть способ думать, способ общения с миром и фиксации этого мира в себе.
Его рисунки практически всегда безупречны композиционно, дозировка примитивного и изощренного отмерена до миллиграмма, тексты иногда очень хороши, иногда сухи и перечислительны. Но это действительно целый мир. Мемуарная повесть "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!" про годы в Суворовском училище в городе С. на Волге, про мальчиков с номерами вместо имен. Про жизнь с начальником, туберкулезным генералом, учившим сирот: "Я строгий, но добрый! Я — ваш отец"; с ритуалом пасхального крашения старшими мальчиками яиц младших фиолетовыми чернилами; про дни рождения с обязательным тортом, который разъедался именинником вместе с соседями по столу, и горе было тому столу, за которым оказалось три "новорожденных" в один день — блевали страшно; с балами и удушением кошек; смертью и местью. Дневники Сировского менее литературны, но более спонтанны — тут и короткие встречи, и долгие разговоры, и строгая статистика безумного мира вокруг. "Я прожил 70 лет. Это примерно 25.550 дней или 613.000 часов",— начинает Сировский свою готовящуюся к выходу вторую книгу. И столько-то рисунков, хочется продолжить ошалевшему от изобразительного изобилия читателю. Потому что это явно не менее важная единица его личного летоисчисления.
Вторым автором "Барбариса" стала Татьяна Щербина — в отличие от Сировского, в представлении вовсе не нуждающаяся. Но привычный ее образ (поэт, переводчик, эссеист) здесь разбивается о форму книги как таковой. "Барбарис" издал факсимиле почти забытых книг 80-х годов, собственноручно сделанных поэтом: ее так называемую стихографику ("Цветные решетки", 1981; "Новый Пантеон", 1983; "Маленький вампир", 1982; "Пространство", 1989). Эти рукописные или машинописные страницы формата A4, сшитые крупными стежками, где надо черно-белые, где надо со следами фломастерной раскраски, где-то с пятнами от клея, а где-то подлатанные скотчем, ходившие по рукам, пожелтевшие от времени и плохого качества бумаги, в репринтном своем существовании приобрели невозможный при рождении лоск подлинно музейной ценности. При этом смена социальной функции самиздатовских, то есть бедных по определению, книг Щербины на "эксклюзивную" литературу для эстетов, не убила в них главного — редкой для русской поэзии неразрывности визуального и нарративного строя листа. Иногда это традиционные вроде бы четверостишия, чья хрестоматийность разрушается самим типом полудетского круглого почерка, которым они "переписаны" в тетрадку. Иногда это изощренные экзерсисы машинописи, когда из знаков параграфа, напечатанных в столбик, сплетается причудливая вязь. В третьем случае это могут быть "стихи с картинками", то простой линией, а то и цветным "английским крестом". Все четыре книги очень разные, и все сегодня неожиданны — такой Щербину почти никто и не помнит. Что, собственно, можно сказать обо всех авторах "Барбариса" — такими мы себе их даже не представляли.