Книги с Игорем Гулиным

"Ленинград"

Игорь Вишневецкий

СПб.: Время, 2012

Поэт, филолог и музыковед, автор, в частности, жэзээловской биографии Сергея Прокофьева, Игорь Вишневецкий опубликовал свою первую большую прозу — повесть "Ленинград" — два года назад в "Новом мире". Этой зимой она получила премию "Нос" и теперь наконец вышла отдельной книжкой. Внимание к этой повести Вишневецкого — кажется, один из признаков осознания блокады в качестве важнейшей точки происхождения современной русской культуры, как бы точки смерти, абсолютной травмы, принятие которой означает возможность дальнейшей жизни. Это осознание формирует большой блокадный текст, состоящий отчасти из опубликованных в последние годы архивных вещей (стихи Геннадия Гора и Павла Зальцмана, записные книжки Лидии Гинзбург и пр.), отчасти — из недавно написанных. И повесть Вишневецкого стоит читать в паре с потрясающей поэмой Сергея Завьялова "Рождественский пост" из сборника "Речи", на которую "Ленинград" удивительно похож (о заимствованиях говорить не стоит, вышли они почти одновременно).

"Ленинград" представляет собой рассказ о блокадной жизни (и стоящей рядышком с ней смерти) нескольких интеллигентов: композитора и поэта Глеба Альфы, его возлюбленной — работницы Эрмитажа Веры, ее мужа, художника Георгия, и их знакомца, пожилого языковеда Федора Четвертинского. Авторское повествование перемежается дневниками и письмами героев, официальными документами и фрагментами церковной службы. Все это сливается в подобие блокадной Темы с вариациями, которую сочиняет главный герой.

Любопытно, что завьяловский "Рождественский пост" устроен очень похожим образом, но на принципиально иных основаниях. У Завьялова высокая культура не то что исчезает из Ленинграда, но становится одним из буксующих языков: в катастрофической ситуации все речи оказываются равно ничтожны и величественны. У Вишневецкого умирающий город, напротив, расцветает культурой, от ужаса и громадности происходящего герои переходят с прозы на белый стих. Блокада в его повести описывается в первую очередь как гибель дореволюционной культуры Петербурга. Более того, именно эта аристократическая культура мистическим образом порождает блокаду — как титаническое событие собственной отложенной почти на 20 лет смерти, возможность трагического ухода. О нравственности подобной трактовки можно спорить, но сам ее факт интересен. Наперекор общей мифоборческой тенденции Вишневецкий написал о блокаде отчетливо мифотворческую, беззастенчиво романтическую книгу.

"Другая история русского искусства"

Алексей Бобриков

СПб.: НЛО, 2012

Объемная книга петербургского искусствоведа Алексея Бобрикова притворяется не совсем тем, чем является на самом деле. Само название, отчетливо ироническая иллюстрация на обложке (горящий коробок спичек с пушкинским портретом Кипренского), вынесенный на заднюю ее сторону альтернативный заголовок "Все, что вы хотели узнать о Репине, но боялись спросить у Стасова" — все это задает ожидание некоей альтернативы тому, что рассказывают о русском искусстве в школах и институтах. В книге Бобрикова и правда есть легкая осовремененность — вроде замечательного анализа "Последнего дня Помпеи" как живописного блокбастера. Но по большому счету его ревизионистская риторика — легкое кокетство. Бобриков излагает историю доавангардного русского искусства — от петровских времен до начала 1910-х, составляя ее из известных имен и течений. Хотя одна из самых интересных особенностей его книги — именно попытка ввести в русское искусство непривычно точные стилевые разграничения. Но важнее другое: он рассказывает эту историю на территории полной интеллектуальной свободы — от советских штампов, от импрессионистических восторгов, от подавляющей власти больших имен. Это все — как бы простые вещи, но очень важные. Для многих русское искусство до авангарда по-прежнему скомпрометировано советским китчем, нуждается в оправдании, возвращении. И если с классической русской литературой эта операция символического высвобождения произведена уже не раз (от Лотмана до учебника "Литературная матрица"), с изобразительным искусством дело обстоит гораздо хуже. Книжка Бобрикова — важный в этом смысле шаг. Не революционный, как, похоже, предполагал автор, но, без сомнения, удачный. Ее честным названием была бы не "другая", а "та самая история русского искусства", только оживленная, заново наполненная личным интеллектуальным и эстетическим усилием — и оттого очень увлекательная.

"Нулевые на кончике языка. Краткий путеводитель по русскому дискурсу"

Гасан Гусейнов

М.: Издательский дом "Дело", 2012

Новая книга известного политолога и филолога устроена как своего рода справочник по российскому сознанию 2000-х. Десятилетие это, по мнению Гусейнова, осталось в памяти под именем не "двухтысячные", а именно "нулевые" — период частичного обнуления культуры, неспособности к восприятию значительных имен и чисел, стоящей за ними истории. Но, несмотря на скептическую ноту, Гусейнов внимательно и иногда даже с брезгливой симпатией изучает, что появилось за это время нового. Его расположенные в алфавитном порядке эссе посвящены разного рода курьезам — от политкорректного понятия "афророссиянин" до невыговариваемого топонима "Эйяфьятлайокудль" как нового символа бренности человеческого бытия. В середине: "нанотехнологии", "смайлики", введенный дьяконом Кураевым глагол "отмиссионерить", прочие мелкие гадости.