Интервью современное искусство
В ЦВЗ "Манеж", где осенью 2013 года пройдет 5-я Московская биеннале современного искусства, состоялась пресс-конференция куратора предстоящей биеннале Катрин де Зегер. Накануне пресс-конференции КАТРИН ДЕ ЗЕГЕР объяснила АННЕ ТОЛСТОВОЙ, почему утопии пора сдать в архив.
— Мы сидим в бывшей мастерской Ильи Кабакова на Сретенском бульваре — вы сделали выставку Кабакова в Бельгии в 1992-м, еще до того, как он стал мировой звездой. Это был ваш первый опыт работы с русским искусством?
— Да, мы приехали в Москву месяца за два до переворота 1991 года, и какое-то недоброе предчувствие висело в воздухе, атмосфера была очень мрачной. До того я видела работы Ильи Кабакова на выставках в Европе, но мне важно было понимать контекст, в котором они возникли. Я хотела изучить весь материал, увидеть его ранние вещи, хранившиеся здесь, и понять, как он выживал. Проект, который он мне предложил, был комментарием к тому, что делали он и его друг, Юло Соостер. Илья говорил, что Соостер работает как свободный художник, а он сам — как подневольный ремесленник, если Соостер отказывается от заказных работ, то он их выполняет. Это было не просто наблюдение, это был вопрос, обращенный к самому себе,— Илья чрезвычайно рефлексирующий художник. И конечно, мне было очень интересно попасть в Россию, чье искусство оказало такое большое влияние на весь мир в начале XX века.
— Сегодня русское искусство не играет на мировой художественной сцене той роли, какую играл русский авангард, и многие здесь надеются, что Московская биеннале — это способ вновь подняться на эту сцену. В чем, по-вашему, цели биеннале?
— Я бы не стала браться за биеннале и в Сиднее, и в Москве, если бы не считала, что это способ работать не только с художниками, но и с публикой. По-моему, искусство — это не продукт, а процесс, процесс мышления и зрения, поэтому я стараюсь вовлечь в проект как можно больше зрителей, ведь искусство может изменять атмосферу в обществе. Такое искусство способно объяснять, как все мы связаны друг с другом и какими причинно-следственными связями в прошлом обусловлено наше сегодняшнее бытие. Меня интересует то современное искусство, которое, может быть, даже обращаясь к прошлому, говорит о настоящем, а не проектирует что-то в будущем. В этом его отличие от искусства XX века, которое во многом было об утопиях. Биеннале — это платформа для здесь и сейчас, а не для утопий.
— Тогда современное русское искусство не для вашей биеннале: в нем по-прежнему очень сильны утопические стремления авангарда. Сколько "неутопических" русских художников вы ожидаете здесь встретить?
— Думаю, больше, чем нам пока известно. Меня привлекает эфемерное искусство, которое нельзя потрогать,— искусство, создающее потенции, причем позитивные, а не негативные. Модернизм требовал от художника быть критичным, негативно критичным: отрицать и разрушать. Но мне кажется, художник должен соединять, соотносить и отвечать, если хотите, он должен быть ответственным, и тогда мир ответит ему. Художнику хватит уже поучать мир и стоит прислушаться к тому, что мир говорит ему. Конечно, искусство, обращенное к обществу, не может не быть критичным, но я говорю не об отрицании ради отрицания, а о позитивной критике, предлагающей новые решения. Поэтому мне интересны художники, подолгу работающие вместе со зрителем в одном коллективе. Мы забыли о важности коммуникации друг с другом, а ведь только в процессе коммуникации с другим можно стать самим собой.
— Сегодня искусство в России, отчасти благодаря Pussy Riot, отчасти благодаря политической реакции, заряжено протестом. Вам будет трудно найти здесь позитивную критику.
— Я считаю, что искусство работает медленно, и когда оно работает медленно, оно работает на большой глубине. Это как в психологии — труд психолога требует времени. Провокационный жест в нашем обществе не имеет того эффекта, какой он имел в XX веке: из-за скорости коммуникации он быстро распространяется и так же быстро забывается. Я не имею в виду именно Pussy Riot. Я имею в виду, что находки визуального искусства немедленно апроприируются рекламой, модой, медиа, так что изначальный смысл художественного жеста совершенно искажается. Мне кажется, больший радикализм заключается в эстетике взаимодействия. У меня сложилось впечатление, что художественная сцена в Москве очень разобщена, но если бы отдельные группки художников объединили свои усилия, эффект был бы куда значительнее. Однако это общий парадокс: коммуникационное общество испытывает трудности с коммуникацией.
— Жан-Юбер Мартен сделал мультикультурную биеннале, Петер Вайбель — мультимедийную. А от вас, с вашими выставками и книгами о женском искусстве, следует ждать феминистской биеннале?
— Я думаю, феминизм играет очень важную роль сегодня. Особенно для молодежи: она заражена новыми концепциями телесности, идеями партиципаторного искусства и эстетики взаимодействия, которые в той или иной степени возникли из или нашли поддержку в искусстве женщин. Однако феминизм — не прерогатива художниц: после открытия одной моей феминистской выставки в MoMA мы решили подсчитать, столько мужчин и женщин было среди участников, оказалось — 50 на 50. То же самое было и на биеннале в Сиднее. И это не преднамеренно. Мне кажется, мужчины подчас делают более феминистское искусство, чем женщины.