Ее девичество

В Музеях Московского Кремля открывается выставка "Золотой век английского двора", одним из главных персонажей которой станет Елизавета I. Сергей Ходнев считает, что с ее правлением связано немало сюжетов, которые смотрятся на удивление современно.

Это крупная по кремлевским масштабам выставка — сразу на две площадки (Успенская звонница и Одностолпная палата). Сделана она на отборном материале, привезенном из Англии, и под присмотром лучшего российского специалиста по тюдоровской и раннестюартовской эпохе Ольги Дмитриевой. В замысле "Золотого века" все смотрится на редкость ладно и заманчиво. Во-первых, само присутствие выставки не где-нибудь, а именно в Кремле: в конце концов, эта эпоха была начальной (и очень яркой) фазой романа России с Англией, политического, экономического и культурного. При Марии Тюдор англичане, отправившиеся на поиски нового морского пути в Азию, приплыли в устье Северной Двины и крайне выгодно использовали эту ошибку, добившись от Ивана Грозного эксклюзивных прав на торговлю с Россией. Резкое охлаждение случилось только в 1649 году, когда царь Алексей Михайлович, возмущенный казнью Карла I, сильно урезал привилегии. Во-вторых, эффектная череда монарших имен, за каждым из которых — своя художественная эпоха и свои лакомые исторические подробности. Генрих VIII с его женами и с реформацией; долгое, счастливое и яркое царствование Елизаветы I; первый Стюарт на английском троне, Иаков I, при котором Шекспир писал свои великие поздние пьесы, а Иниго Джонс привил английской архитектуре вкус к рафинированному классицизму, вплоть до викторианских времен остававшемуся главной визитной карточкой "старой доброй Англии"; злосчастный Карл I, покровитель Рубенса и ван Дейка, один из величайших коллекционеров в истории европейского искусства. И все они соревновались друг с другом в пышности придворной жизни: государственные церемонии, торжественные процессии, балы, банкеты, фейерверки, театральные представления, турниры. Не каждая из тогдашних европейских монархий могла за этой феерией угнаться.

Есть большой общемировой тренд, одно из проявлений которого трудно не увидеть в этой выставке. Это жадный, упорный интерес публики не столько к стюартовской, сколько именно к тюдоровской эпохе. Писатели (в основном, кажется, писательницы) не покладая рук выпекают в последние годы один бестселлер за другим, посвященные то женам Генриха VIII, то фаворитам Елизаветы I. Буквально на днях англичанка Хилари Мантел уже во второй раз получила Букеровскую премию и опять за роман, посвященный временам Генриха VIII. И редкий год обходится без появления того же короля или той же королевы на кино- или телеэкране. "Влюбленный Шекспир", "Елизавета" и "Золотой век", "Еще одна из рода Болейн", "Аноним", сериалы "Елизавета I" и "Тюдоры": индустрия, похоже, мертвой хваткой вцепилась в тюдоровскую тему и не собирается ее бросать.

Если разобраться, выходит, что Елизавете достается даже больше внимания, чем ее папеньке (не говоря уж о сестре Марии I и брате Эдуарде VI). Причин тому много, начиная с самой банальной: царствующую королеву Великобритании тоже зовут Елизаветой, и именно она олицетворяет все обаяние самой славной и самой колоритной из сегодняшних европейских монархий. Тезис "правление Елизаветы — золотой век Англии", кроме того, насаждался и наукой, и художественной литературой как минимум со времен другой великой королевы — Виктории. Для подтверждения в принципе было бы достаточно одного Шекспира. А сколько еще притягательных для творческого воображения сюжетов вспоминаются следом: Мария Стюарт, граф Эссекс, "Непобедимая Армада", заговоры, шпионаж, плеяда женихов со всего континента, от испанского короля до русского царя!

И все-таки за этим тезисом не просто стечение обстоятельств и не просто конъюнктура. Бывает так, что какой-нибудь правитель век за веком живет в учебниках истории с однозначной репутацией, а потом вдруг находится не поддавшийся гипнозу исследователь, который начинает ее всячески атаковать. Если брать тот же XVI век, то были, допустим, королева Екатерина Медичи, которую до сих пор все знают в основном как зловещую отравительницу, и ее сын, король Генрих III, вроде бы гротескное изнеженное ничтожество. Но почитаешь иные современные монографии, и выходит, что оба были очень даже ничего себе государственные деятели.

С Елизаветой все иначе. Ее-то репутация как раз на редкость стабильна, и самое занятное, что королева с редкой заботливостью и основательностью мастерила ее сама всю жизнь.

Прежде всего она женщина. В XVI столетии дамам изредка случалось править (в основном на правах регентш), но единолично царствующих, коронованных и притом незамужних королев, кроме нее, не было. Это по идее должно было доставить королеве массу хлопот: слабое существо на троне, да еще в крайне непростой религиозно-политической ситуации, да еще в ранге главы церкви. Как бы ни были рады воцарению Елизаветы подданные, но в первые годы ее изо всех сил старались выдать замуж, чтобы все было как у людей. Она мало того что не соглашалась, но в конце концов и самую свою принадлежность к женскому полу смогла преподнести как свидетельство исключительных качеств государственного деятеля. Сикст V, папа римский, идеологически и политически один из главных противников Елизаветы, с изумлением и восторгом писал: "Она всего лишь женщина, владеющая всего лишь половиной острова, но ей удается держать в страхе Испанию, Францию, империю — всех!" И прибавлял с сожалением: "Будь только она католичкой, она была бы нашей возлюбленной дщерью".

БУКВ Традиционно, по-средневековому настроенный современник (скажем, Иван Грозный) саму ситуацию, когда на троне сидит женщина, еще мог переварить. Это не то чтобы идеально вписывалось в представления о королевской власти как власти воина и вождя, но прецеденты были. Что совсем никуда не вписывалось — это упрямое сидение в девках. Чисто практическая бессмысленность такой политики должна была быть очевидна каждому. Династические браки были одним из самых важных политических инструментов. Габсбурги одними брачными союзами нажили планетарных масштабов империю, над которой не заходило солнце. И нужен же был наследник: государство, где непонятно кому достанется трон после смерти монарха, как правило, не очень стабильно. Но нет, Елизавета настойчиво говорила, что хочет умереть девственницей. Как писал Шекспир в "Генрихе VIII", "умереть ей должно, в сонм святых вступая девой. Чистейшей лилией сойдет она в могилу, и весь мир ее оплачет". Разумеется, мы не знаем, была ли королева "чистейшей лилией" на самом деле и никогда, скорее всего, не узнаем, хотя всякие физиологические гипотезы на этот счет как при ее жизни, так и много позже циркулировали. (Иностранным послам тогда полагалось хотя бы на уровне сплетен иметь представление о постельной жизни монархов вплоть до анатомических подробностей.) Но как пропагандистский прием образ королевы-девственницы работал превосходно. Панегиристы наперебой сравнивали Елизавету с античными богинями-девами — Дианой (и Дианой-охотницей, и Дианой-Цинтией, ее лунной ипостасью), Вестой, Минервой. На прямые сравнения с Девой Марией никто не отважился, но косвенные уподобления были: Приснодева, мол, спасла человечество от власти дьявола, а наша венчанная дева спасла свой народ от испанского нашествия. Получилось очень органично: простонародье все-таки немножко тосковало по отмененному Реформацией культу Богородицы, а тут выходила своего рода сублимация. Даже когда, сообразно возрасту, перспектива официально лишиться девственности в законном браке становилась все более сомнительной, англичане так суеверно держались за целомудрие государыни, как будто это был реальный гарант государственного благополучия. Мол, пока наша королева себя соблюдает в чистоте, и наша Англия останется нетронутой скверными поработителями, вознесенной над всеми народами. А сама Елизавета умело подогревала эти настроения, при каждом удобном случае повторяя свое знаменитое "я замужем за Англией, и иного супруга мне не надобно".

Это совершенно не мешало ей при случае демонстрировать интерес к брачным прожектам, если в этом виделась политическая надобность. Интерес, разумеется, был фикцией, но почти каждый раз королева норовила самозабвенно изображать серьезные чувства. Последним к ней сватался герцог Анжуйский, брат французского короля. Невесте было уже под пятьдесят, жених был лет на двадцать ее моложе, и с его стороны ничего, кроме честолюбия, за сватовством не стояло. Но Елизавета так увлеченно играла девочку, плененную заморским кавалером, так флиртовала с принцем, умильно называя его "мой лягушонок", так жаловалась, что, мол, государственные интересы препятствуют этой любви, и так натурально всплакнула, провожая незадачливого жениха, что это уже не смешно, а трогательно. Хотя зачем, казалось бы, ей эти фокусы?

Она была не просто кокеткой, жаждавшей всеобщего поклонения, пускай она такой подчас и кажется. По меркам того времени красавицей она не была даже в молодости. Была всего лишь миловидна: рыжая, белокожая, с чересчур высоким лбом, внушительным гордым носом, волевым, но тяжелым подбородком и строго очерченным ртом. В старости она — диковинный идол в затейливом рыжем парике и с бог знает каким слоем белил на лице. И все же чуть ли не до ее последних лет придворные наперебой восхваляли неземную, ослепительную красоту их Глорианы, Цинтии, Астреи. Она была умным человеком и цену всем этим акафистам знала. Но таковы были придуманные ею правила игры. Ей, опытному и твердому политику, первой интеллектуалке своего времени, в юности не раз находившейся на волосок от эшафота, удобно было напускать на себя вид слабой капризницы. Только так, скрывая под куртуазностью железную волю, можно было управлять мужчинами. Только так можно было сохранять мир в стране, которую терзали религиозные и экономические противоречия.

И еще она, как никто другой, умела придуманный ею образ, с одной стороны, прекрасной обольстительницы, с другой — владычицы и даже богини, донести до всех своих подданных. Радио, телевидение, газеты и интернет ей в этом смысле прекрасно заменяло искусство. Прославлять монархов умели и в других странах, но Елизавета жестко контролировала прославление. Прежде всего в виде портретов. Примерно с середины ее царствования чуть ли не каждый из них не просто лестное изображение правительницы, это панегирик и манифест. Качество живописи было не так уж важно (прямо скажем, живопись отнюдь не на уровне великих итальянцев), портретное сходство тоже бывало довольно условным: с этих портретов обычно смотрит величавая дама без возраста, в платье, громоздком, как собор, под которым очертания фигуры неразличимы, а лицо как будто софитом в упор высвечено — белое, без теней, почти маска. Зато говорящие детали, полные глубокого символического смысла, в изобилии. Где-то это почти ребусы, адресованные эрудитам, знатокам ренессансной эмблематики и античной культуры (среди тогдашних образованных людей таких было не так уж и мало). Скажем, неожиданно выглядящее в руках королевы сито — атрибут римской весталки (вспоминаем девственность), вышивка со змеей, держащей в зубах сердце,— знак того, что свои страсти королева подчиняет мудрости, а лютня не просто свидетельство любви Елизаветы к музыке, но еще и символ гармонии, которую создает ее правление. Где-то знаки броские и очевидные: императорская корона, рука, властно лежащая на глобусе, карта Англии под ногами.

За созданием этих портретов королева бдительно следила. Не понравившиеся приказывала уничтожить. Ведь с каждого портрета делались копии (и для частных домов, и для присутственных мест), а сделанные с них гравюры превращали их уже в массовый продукт, доступный всем желающим. Пылкие поэмы и многочасовые восхваления на латыни — это все хорошо, но даже неграмотные должны были иметь возможность оценить всю эту риторику.

Не ограничиваясь распространением портретов, Елизавета много и охотно общалась с подданными. Тщательно готовила речи в парламенте с расчетом на то, что их незамедлительно начнут пересказывать на улицах и площадях. Среди торжественной процессии могла ласково поговорить с кем-нибудь из толпы, часто ездила по стране, с милой непосредственностью выслушивая нудные речи и запросто, по-соседски останавливаясь в усадьбах всякой провинциальной аристократии. И видимо, искренне нравилась всем или почти всем. Страна, кряхтя, платила все новые налоги да еще похваливала "добрую королеву Бесс". А королева не переставала с пламенностью большой актрисы повторять, как она любит своих подданных. "Нет такой драгоценности, которую я предпочла бы этому сокровищу — вашей любви,— говорила королева в последней парламентской речи.— Думаю, на этом троне у вас были и будут государи могущественнее и мудрее меня, но у вас никогда не было и не будет никого более заботливого и любящего". Да, демагогия. Но обе палаты утирали скупую мужскую слезу и собирались высечь эти слова на золотых скрижалях.

Словом, даже самым пронырливым современным политтехнологам у нее было чему поучиться, и практическую ценность ее пиар-мастерства дальнейшая история государства показала наглядней некуда. Чванливого Иакова I терпели, но не любили. А на его сына, Карла I, при всем его благородстве и святой вере в собственное высокое предназначение, даже и терпения в конце концов не хватило.