За окном льет дождь. Сквозь открытую форточку слышно, как капли отстукивают секунды. До сумерек, до ночи, до утра, до осени, зимы — и снова лета. Но лето совсем не скоро, а грустно уже сейчас. Так рассуждает Федя. Он только что проснулся, сегодня воскресенье, и дети отсыпаются, даже днем. Потому что неделя превратилась теперь для них в бесконечные какие-то будни: занятия, сад, уроки, музыкальная школа, снова занятия и потом опять уроки.
— У нас наступил трудный период,— продолжает сын, повторяя мои слова, сказанные ему сразу после летнего отдыха.— И так теперь будет всегда, потому что потом школа, институт, вдруг армия, а дальше — работа, семья, дети...— это он добавил уже от себя. Но решил уточнить:
— Неужели это все, мама? И теперь так будет всегда?
Он посмотрел на меня безо всякой, конечно, надежды. Я сидела перед ним в кресле — не выспавшаяся, уставшая, закутанная в плед, повсюду сквозняки, согреться хотя бы горячим чаем, но даже одна эта мысль для меня сейчас слишком затратна.
— Ты хандришь, мам?
— Да, дорогой. Да, да.
В комнату вошла Варя. В ее волосах были запутаны еще теплые летние сны.
— Мама, ну что ты? Не надо нам хандры. У тебя есть работа, дом. Есть Федя и я. Это много, знаешь?
— Знаю. Конечно, знаю.
Я солгала. Хотя обо всем этом знала, но то были теоретические познания. Как в химии: формулы помню, а вещества смешать не могу. И откуда взяться химической реакции? Почувствовать, что у меня столько всего есть? Перестать, в конце концов, хандрить?
Я взглянула на своих сына и дочь. После долгого сна их следовало как минимум накормить, развлечь и всякое. Пришлось заставить себя расстаться с пледом, встать, одеться, собраться, куда-то выбраться.
На улице дождливые осенние секунды побежали быстрее и превратились вскоре в монотонный поток времени. Начался ливень. Мы ехали в город. Бродили по галереям и улицам, а потом вдруг дождь закончился, и солнечные остаточные лучи щекотали детские выгоревшие после лета волосы, но бледные уже щеки. В каком-то прекрасном кафе дети выбрали по два пирожных и, щедро раскрошив их по огромным тарелкам, обжигали ладошки, отхлебывая из больших кружек горячий чай.
Здесь Федя вдруг решил продолжить тот разговор про непростое осеннее.
— Ты не ответила, мам. У нас трудный период, но неужели это — все? Теперь навсегда? А может быть, все-таки?
Мне хотелось их обнять, уговорить, согласиться: конечно, не все. Но ведь это как расставание. Когда вдруг понимаешь, что это то самое "все", больно признать, жаль и не хочется трудных решений. А опыт — в том, что нужно это принять. Сразу после становится невероятно грустно, опустошенно и, кажется, обессмысленно. И все-таки нужно решительное:
— Да, это — все, дети. Ведь это как книга. Дочитана. И так хочется снова перечитать. Но, пролистнув на первую главу, выхватив оттуда несколько уже знакомых слов, становится вдруг уже совсем неинтересно. Надо закрыть и отправить на полку, откуда видны только книжные корешки. Теперь уже — просто воспоминания.
— Я помню, как был совсем маленьким,— вдруг начал рассказывать Федя,— как мама учила меня кататься на коньках, как мы все вместе ездили гулять на Патриаршие. Там была огромная елка, и рождественская ярмарка, и засахаренные орехи. И мне хотелось пить горячий чай, но просто для того, чтобы согреть щеки, ведь чай наливали в теплый стакан. Сколько мне было лет, мама?
— Три с половиной.
— Как это было давно...
Мы многое еще вспоминали. Вернувшись домой, дети готовились спать. И вдруг я услышала плач. Такой всхлипывающий, абсолютно детский. Федин.
— Почему ты плачешь, милый?
Он ответил:
— Я так хочу быть снова маленьким, мам. Так хочу, так...
В другой день я могла бы ему ответить, мол, хватит рыдать, мужчины не плачут, ты уже большой. Но сегодня не вышло. Я обняла его:
— И я хочу быть маленькой. И я. И я.
Мы плакали оба. А Варя, зарывшись под одеяло, начала читать вслух чудесную новую книгу:
— Глава первая...