премьера театр
Московская "Студия театрального искусства" открыла сезон спектаклем по поэме Венедикта Ерофеева "Москва--Петушки" в постановке художественного руководителя театра Сергея Женовача. Рассказывает РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ.
В фойе перед началом спектакля каждому зрителю вручали консервную банку. Открыть ее предлагалось уже дома, чтобы извлечь позвякивающий внутри сюрприз, но уместность самого предмета (вне зависимости от содержимого, оказавшегося мини-диском с видеоклипом) казалась очевидной: конечно, раз "Москва--Петушки" и Веничка Ерофеев, значит, должен быть нехитрый набор советского алкаша — водка, консервы, закуска на рваной газете, электричка и т. д. Впрочем, жестяной подарок оказался обманкой: Сергей Женовач свой спектакль по псевдоавтобиографической поэме Ерофеева от бытовых подробностей решительно увел.
Бутылки больше пригодились художнику Александру Боровскому, чем актерам в качестве реквизита: из них смастерены две люстры (у Ерофеева: "Тяжелая это мысль... ты сидишь, а на тебя сверху — люстра"), причем одна висит посредине зрительного зала и с началом действия отъезжает в сторону, а вторая — на сцене, за красным бархатным занавесом и перед белыми французскими шторами. Вообще, оформление похоже на интерьер какого-то парадного концертного зала, где в свое время должны были бы выступать важные советские народные артисты вроде упоминаемых в поэме певца Козловского и арфистки Эрдели. Сергей Женовач ставит Ерофеева словно в концертном исполнении — в нем он видит лучший способ сегодняшнего прочтения этого текста. Причем концерт, судя по всему, принадлежит временам еще более далеким от нас, чем рубеж 60-70-х годов, когда была написана "Москва--Петушки". Время здесь вообще мало что значит.
Режиссер, кажется, стремился очистить ерофеевскую поэму не только от бытовых подробностей, но вообще от всяких "нечистот". Вроде бы текст Ерофеева звучит в спектакле просто отлично — заново радуешься всем этим выражениям и фразам, словесным играм, ядреным шуткам, известным почти наизусть. Добрый смех в зале не умолкает. Текст "Москвы--Петушков" словно разложен, перебран, внимательно перемыт — каждое слово отдельно — и вновь сложен вместе. "Студия театрального искусства" славится вниманием и чуткостью к литературным первоисточникам, искренней чистоплотностью по отношению к автору. Кому-то кажется, что ерофеевский текст от такого отношения только выигрывает, а кому-то — что проигрывает. Во всяком случае, лексика, которую принято называть нецензурной (хотя по отношению к Ерофееву это глупо), в спектакле звучит как-то округло, теряя свою плотность и, так сказать, неотъемлемость.
Разумеется, Сергей Женовач не просто так отрывает поэму от реальности, ее породившей. Вместо электрички в спектакле "Студии театрального искусства" — обеденный стол, за которым тесно сидят персонажи, отчего их общение в полутьме напоминает не хмельной дорожный разговор между Москвой и Петушками, а какое-то заседание военного совета, ну или тайного общества. Женовач превращает поэму Ерофеева из парадоксальной сатиры в мистерию человеческого одиночества, в исповедь страдальца, зажатого между небесами и преисподней. Когда, чокнувшись стаканами, персонажи соединяют устремленные к люстре руки, они подразумевают молитву. И когда люстра подрагивает, то не проходящей же электричкой на Петушки вызвано это дрожание. А открывающееся вдруг под столом подполье, из которого бьет луч света и куда спускаются участники "пленума", только кто-нибудь очень наивный может принять просто за подвал концертного зала.
Несомненно, что "Москва--Петушки" получился самым сольным спектаклем "Студии театрального искусства", которая славится именно ансамблями. И трудно сказать, насколько бы удался замысел Сергея Женовача на сей раз, если бы не актер Алексей Вертков, играющий Веничку Ерофеева. Во всем облике этого старомодного конферансье, появляющегося на зрителях в мешковатом костюме с криво сидящей на шее бабочкой, есть что-то, что выдает прошлый опыт хмельной жизни. Но здесь, в театральном действе, он выглядит просто образцом трезвости и философской проницательности. Выходя на авансцену и обращаясь напрямую к зрительному залу, он словно отбивает лирические отступления поэмы Венедикта Ерофеева, так роднящие ее с другой великой поэмой в прозе — "Мертвыми душами". И благодаря ему "Москва--Петушки" превращается в рефлексию о неприкаянной человеческой жизни вообще. И чем ближе к концу, тем отчетливее и отчаяннее становится каждое слово.