Приглашение на казни и пытки

Сама идея, взятая за основу Базельским историческим музеем, для любого исторического музея довольно типична. Возьмем да и расскажем, как у нас в округе обращались с преступниками, начиная с позднего средневековья и заканчивая новейшим временем. Выбраны, естественно, какие-то самые яркие казусы числом около тридцати, и экспонаты иногда таковы, что это напоминает не то ярмарочные паноптикумы столетней давности, не то музеи пыток, которые норовит у себя завести любой старинный городок. Вот испанские сапоги, вот меч — голова с плеч, а вот оскалившиеся восковые головы, отлитые с посмертных масок бандитов Зандвега и Фельте, которые терроризировали Базель в начале 1930-х. Правда, все очень обстоятельно, и даже есть, как любят в европейских музеях, параллельная программа культурно-общественных мероприятий. Можно сходить с детишками на экскурсию по местам знаменитых преступлений. А можно прийти послушать, как представители местных, говоря на российский лад, силовиков рассказывают о современной борьбе с правонарушениями, судебной медицине и так далее. И участвуют в трогательных общественных дискуссиях на эти темы.

Здесь, конечно, есть еще тот психологический момент, что Базель вообще трудно назвать метрополией криминального мира, и изрядная часть показанных преступлений — это не человекоубийства, а, скажем, футбольное хулиганство или акции молодежи, требовавшей бесплатного общественного транспорта и потому сидевшей на трамвайных путях: оккупай, так сказать, трамвай. Кроме того, на среднестатистический взгляд из России швейцарская социальная реальность как описывалась, так, верно, и описывается бессмертной карамзинской тирадой про "счастливых швейцаров": "Всякий ли день, всякий ли час благодарите вы небо за свое счастие, живучи в объятиях прелестной натуры, под благодетельными законами братского союза, в простоте нравов и служа одному Богу?" Выставка все-таки не столько про преступления сами по себе, сколько про то, как общество и правосудие на это реагировали. Понятно, что по большому счету зрителя из дел правосудия скорее потрясет какая-нибудь гравюра с сажанием на кол, чем машинописные листки современных полицейских протоколов. А Швейцария — ну, так повелось — опять-таки не очень ассоциируется со всякими пыточными эксцессами и аутодафе.

Зря, на самом деле. У нас часто встречается такой стереотип, что вот эти вот "средневековые жестокости" — костры, колесования, четвертования и так далее — обязательно должны быть персонально связаны или с каким-то кровавым деспотом, или с коллективным тираном, инквизицией, желательно испанской. В действительности же система артистичных по своему зверству казней (повесить не до смерти, кастрировать, вскрыть живот, сжечь внутренности на глазах еще живого преступника, а потом его четвертовать — была такая популярная казнь в Англии, долго держалась в практике,— ведь какой-то же заплечных дел художник должен был это разработать?) была рутиной. Нормальным инструментом государственного правосудия, как и пытка, кстати, и как-то равномерно администрировать все эти членовредительства было нормативной задачей хорошего правителя. Вот, скажем, на выставке есть позднесредневековый гобелен, которому наивность рисунка придает даже какой-то радостный характер, и там перед мудрым правителем преступнику разбивают кости колесом, чтобы потом его на этом колесе оставить издыхать. Немного напоминает куда более раннюю "Аллегорию доброго правления" Амброджо Лоренцетти из сиенского Палаццо Публико, где милый ангел держит в руках один из плодов доброго правления — виселицу с висельником. А что до аутодафе, то тут тоже есть тот известный, но часто забываемый нюанс, что еретиков в формальном смысле сжигала не инквизиция, а опять государство, у него был соответствующий закон, который оно ко всеобщему удовольствию исполняло. Таково уж было правовое сознание, и трудно не отметить, что охотой на ведьм, сожжением еретиков и тому подобными делами в силу этого понимания задач правосудия увлеченно занимались не только злобные католики, но и добрые протестанты. Жан Кальвин, как все помнят, сжег в Женеве Мигеля Сервета, еретика-антитринитария, которому мало помогли его новаторские представления о человеческой анатомии.

Если продолжать швейцарскую тему, Базель и до, и во время Реформации, как показывает выставка, не отставал. Рьяно искали ведьм, сожгли женщину, обвиненную в убийстве мужей, но все-таки особенно прекрасно дело безымянного базельского петуха, который снес яйцо. Петуха судили по всей форме, как же, посягатель на естественные законы. И приговорили в конце концов к казни через отсечение головы. Когда читаешь про подобные казусы у Фрезера, это одно дело, но тут этот судебный случай представлен документально, серьезно, по всем правилам искусства.

Понятно, что в раннее Новое время все это изуверство трактовалось и как удовлетворение правосудию, и как назидание массам. Собственно, на этот счет все уже сказано в "Надзирать и наказывать" Мишеля Фуко, где показывается, как идея вычурной и дифференцированной публичной казни уступала со временем идее заключения, изоляции как единственного наказания. Книга Фуко открывается, если кто не помнит, описанием казни Дамьена, покушавшегося на Людовика XV: судьи аж взопрели над решением вопроса о том, как бы пострашнее умучить преступника, и в итоге разработали по старинным источникам чудовищную многочасовую процедуру, где разрывание лошадьми было так, банальным скучным финалом. Но есть еще одна вещь, которую Фуко оставляет за скобками. Это публичный интерес к наказанию, жадный, острый и иногда прямо патологический. Ну, то есть мы спокойно принимаем во внимание, что, мол, средневековые люди по грубости нравов с удовольствием ходили смотреть на публичные казни. Хорошо, средневековье средневековьем, а вот та же казнь Дамьена: есть известное ее описание из мемуаров Казановы, где рассказывается, как знакомые мемуариста наблюдали за событием, сгрудившись у удачно нанятого окна (вспомните еще более поздний, но в общем-то аналогичный римский эпизод в "Графе Монте-Кристо"). И вот, рассказывает Казанова, в процессе наблюдения за растянувшимися на четыре часа смертными муками несчастного между его знакомым и еще одной дамой происходило некоторое половое взаимодействие. Я попрошу заметить, это не либертины де Сада, а обычные люди, вполне заурядные, и сам мемуарист говорит об этом вскользь, как о забавном происшествии. И это 1757 год. То есть Дидро с д'Аламбером вовсю делали свою "Энциклопедию", а весь Париж пришел с футбольным азартом поглядеть на то, как человеку, к несчастью, самым буквальным образом отрывают руки-ноги.

Какой-то, видимо, грязный призвук появляется в правомочном наказании, если оно приобретает публичность. Посмотреть на вспоротый живот ближнего — и при этом моральную невинность соблюсти. Он, конечно, утончается со временем, этот слишком человеческий порыв. Приобретает как будто бы более терпимые формы вроде требования "расстрелять как бешеных собак"; хоть заочно, но все равно греет душу. Неприятно, но не инквизиция тому виной и не Кальвин, а что-то фундаментальное, какие-то еще менее обаятельные слои людской натуры. Которые, как принято считать, в порядке совершенствования нравов удалось как-то извести, и все равно даже теперь к тотальному взаимопониманию относительно преступлений и наказаний хотя бы на каком-то эмоциональном уровне прийти людям бывает трудновато. В том же Базеле местный правовед в порядке светской беседы наверняка будет вам, даже если вы этот факт почему-то позабыли, выражать свое воодушевление по поводу того, что вот в западноевропейских зерцалах права со времен темных веков были прописаны все эти четвертования и удавления за шею, а в "Русской Правде" никакой смертной казни не было. Но попробуйте-ка ему объяснить, почему теперь у нас есть такая невероятно популярная, если цитировать гимн нашего Отечества, предками данная мудрость народная: от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Особенно если и сума, и тюрьма воспринимаются как некий совершенно неправовой, иррациональный ужас, подвергающий сомнению не то что habeas corpus, а любую самую варварскую идею божеского и человеческого правосудия.

Базель, Исторический музей, до 7 апреля

Сергей Ходнев