Образ человека-статуи, одной ногой стоящего на пьедестале, то ли балансирующего, то ли зависшего в воздухе, но готового каждую секунду низвергнуться в бездну, постоянно возникает в живописи и скульптуре Гриши Брускина. И этот образ невольно проецируется на саму фигуру художника. Вроде бы он с московским концептуализмом, вроде бы причислен к лику соц-арта, но не в центре, не в фокусе, с краю групповой фотографии, не душа компании, а как-то сбоку, одной ногой, балансируя. Рекордсмен "русского Сотбиса" 1988 года, когда вышедшее из подполья неофициальное искусство в первый (и последний) раз сорвало кассу, он сразу же попал в поле зрения знаменитой галереи Marlborough, но не стал фаворитом отечественных критиков и кураторов, работающих с художниками концептуалистского круга. Выпускник факультета прикладного искусства Текстильного института, он со своими шпалерами все не прикладывался к их "строгановской" по преимуществу команде.
Шпалерами в буквальном (огромный брускинский ковер "Алефбет" выставлялся сравнительно недавно в ГМИИ имени Пушкина) и в переносном смыслах. Всю свою жизнь — в живописи, скульптуре, фарфоре, книгах и перформансах — он ткет одну бесконечную шпалеру, где переплетены нити, надерганные из несовместимых на первый взгляд художественных и идеологических систем. Когда наглядные пособия из кабинета гражданской обороны нарисованы на манер барочной книги эмблем, а садово-парковые пионеры, пасынки монументальной пропаганды, не покрашены облупившейся серебрянкой, а наштампованы в фарфоре, словно рокайльные пастушки, и разыгрывают сценки из хасидских сказок. В эту шпалеру, как в Gesamtkunstwerk, вотканы мотивы неофициального и полуофициального искусства эпохи развитого застоя, как если бы зрителю, вернувшемуся с какой-нибудь перестроечной выставки, приснился кошмар, где монстры Дмитрия Александровича Пригова задыхаются в безвоздушном пространстве натюрмортов Дмитрия Краснопевцева, а герои Бориса Орлова братаются с растерянными интеллигентами Натальи Нестеровой. Но это не признак вторичности — это скорее признак еврейства.
"Мыши в клетке"
За что бы ни брался Брускин, за картину, шпалеру, фарфоровый сервиз или даже перформанс в соавторстве с перкуссионистом-концептуалистом Владимиром Тарасовым, неизменно выходит словарь. "Фундаментальный лексикон" — он-то и оказался самым дорогим лотом пресловутого "русского Сотбиса". Энциклопедия, букварь, гербарий, бестиарий, колумбарий советского, в котором неизменно обнаруживается архетипическое. Живописные и скульптурные иконостасы с множеством клейм, где проживают разнообразные человечки — в шляпах и пионерских галстуках, с горнами, авиамоделями, лозунгами и глобусами, с головами-противогазами и звериными головами, напоминают покрытые иероглифами стены египетских гробниц. Брускин с прилежанием истинного талмудиста составляет свой словарь мертвого языка, буквы которого, возможно, наделены каббалистическим свойством переворачивать мир.
Проект "Время "Ч"", над которым Брускин работал последние четыре года, лишь очередной том этого словаря. Скульптурная инсталляция из нескольких десятков статуэток, отлитых из бронзы и покрытых белой эмалью, будто фарфоровое "белье", посвящена образу врага. Разумеется, вневременному, мифологическому, архетипическому — Другому. Разумеется, полному тонких культурных аллюзий — от Брейгеля до Кафки. А также запечатленному на плакатах по гражданской обороне, подготовляющих советского зрителя-читателя к наступлению "времени "Ч"". Меланхолическое искусство Брускина, закопавшееся в мертвые языки и мертвые цивилизации, это "время "Ч"", индивидуальное и всемирное, имело в виду всегда. Но сейчас оно наводит на размышления не столько о смерти, сколько о жизни вечной. О живучести проклятых мифов. Схоронив советскую цивилизацию, поспешили схоронить и соц-арт как искусство сложного прошедшего, но сегодня кажется, что и то и другое хоронили заживо. И коль скоро идеологические призраки прошлого, тот же образ врага, вновь вернулись, то и заговаривать их следует языком соц-арта.
Мультимедиа Арт Музей, с 4 сентября по 7 октября