В начале 2000-х начали ломать район, где я вырос,— Химки-Ховрино. Первым пострадал магазин, который назывался "стекляшка",— одноэтажный стеклянный прямоугольник, где сначала продавали еду вообще, а потом только овощи-фрукты. Потом погибла "деревяшка", второй магазин, переделанный из старых конюшен. Потом начали сносить пятиэтажки.
Про себя я точно знал, что происходит. Исчезает старая Москва. "Стекляшка" — это же был камертон всего проекта микрорайона, созданного в мастерской Каро Алабяна в начале 60-х. По замыслу план этого района представлял собой как бы абстрактную композицию Эля Лисицкого с геометрическими фигурками, летящими и сталкивающимися в свободном беспорядке,— роль фигурок исполняли пятиэтажки. Это было феноменально неудобно в смысле проезда, и район даже получил приз в Париже за художественное решение проблемы изоляции спальных районов от автомобильного транспорта — французы не совсем понимали, что российских граждан в начале 1960-х не надо изолировать от личного автотранспорта архитектурными средствами, и сочли полное отсутствие машин у подъездов заслугой архитектора. А прямоугольный объем "стекляшки" — это был отсыл к Мису ван дер Роэ, к его картинной галерее в Западном Берлине, и в целом район символизировал преемственность от русского авангарда к мировому модернизму. А "деревяшка" — единственный след того, что я вырос не на Марсе, не на голом месте, что здесь и до меня ступала нога человека, жили люди и от их земного пребывания что-то осталось — вот эта конюшня, кое-как вписанная в авангардный пейзаж. И она погибла! А сколько с ней связано! Около нее была березовая роща с лужей посередине, такой большой, что она вполне могла быть названа озером или хотя бы прудом. И я там катался на плоту, вернее сказать, на диване, который одна пожилая женщина вынесла из квартиры, чтобы сидеть летом на солнышке, а мы с другом Мишкой решили, что она его выбросила и что это очень хороший плот. Я бы там утонул, если бы не было так мелко. А однажды на берегу этого озера, в разгар антиалкогольной кампании, стояли три ханурика, поправлялись безалкогольной продукцией и один другому сказал: "Тяжела твоя жизнь, старинушка! Тархун-траву с утра пьешь". А я мимо шел и на всю жизнь запомнил. О, как я много помню про этот район старой Москвы!
Но никто меня не поддержал в защите этого сорта древностей. Охранители памятников считали, что я издеваюсь, что Химки-Ховрино — это не старая Москва, и вообще даже не Москва, и нечего привязывать высокие ценности борьбы с лужковским вандализмом к хрущевским пятиэтажкам. Один только человек меня понял, корреспондент "Нью-Йорк Таймс" Ник Урусов, потомок древней княжеской фамилии, увы, не говоривший по-русски. У него слезы стояли в глазах, когда я рассказывал ему о гибели пятиэтажек! И он попросил меня туда свозить, в это Химки-Ховрино, и я свозил и показал и "стекляшку", и "деревяшку", и свой детский сад, где одно время почему-то располагалось московское представительство секты "Аум Синрике", и дом, где жила Ирка Шехет и где Ленка Барсукова, девчонки, в которых я влюблялся, и новые 24-этажные дома, которые построили на месте сносимых. "Я вас понимаю,— говорил он.— Все хорошие люди выросли в пятиэтажках. Я был в Багдаде, в доме, где выросла великая Заха Хадид,— точно такой же дом! И тоже уничтожен, только бомбежкой. А эти новые дома — они же не имеют никакой ценности! Это же точно как во Флориде — там такие же строятся!" Я ему сказал: "Ник, я вам благодарен за сочувствие, но давайте зайдем вон туда, в офис продаж, и вы повторите, что сейчас сказали. Даже лучше это напишите, "it's just like Florida", и подпишитесь — корреспондент "Нью-Йорк Таймс" Ник Урусов. Большие деньги заработаем". Он не пошел. Он потом опубликовал у себя в газете пронзительный очерк про то, как исчезает старая Москва.
Старая Москва для нас — это Арбат, бульвары, Тверская, Большой Каретный, Таганка, Остоженка, сад "Эрмитаж", Мясницкая. А все остальное — спальные районы, и их как бы и нет. То есть они есть, но с ними не связано никакой культурной памяти, для идентичности Москвы они не значат ничего. Мы точно знаем, что у людей слово "Москва" ассоциируется с пятью процентами ее территории, центр в пределах Садового кольца плюс несколько значимых мест — Университет, Кутузовский, ВДНХ. А все остальное — бесплодная земля, на которой живут люди, но ничего как будто и нет, и не было. Это подтверждено десятками, если не сотнями опросов, это не гипотезы, а социологический факт. С одной поправкой. Это опросы взрослых.
А у детей своя картина Москвы. Однажды, года два назад, группа студентов МАРХИ представила на выставке "Арх-Москва" результаты исследования одного района Химок по опросам подростков. Ого, как эти дети любили свои Химки! Они рассказывали, какая у них замечательная больница, потому что давным-давно в эту больницу приехала английская королева и подарила оборудование, и это лучшая больница в Москве. Ее величество Елизавета II приезжала в Россию в 1994 году, это было до их рождения. Там на выставке висела фотография этой больницы — жуткое место, но они так не думали. Им нравилась их школа, овраг, стадион, спуск к каналу Москва--Волга, киоски, магазин, а слово "центр" у них вызывало не вполне четкие ассоциации то ли с Кремлем, то ли с торговым моллом ИКЕА на Ленинградке, и оба эти места были для них чужие и далекие. Центром их мироздания была больница, а в больнице вечно пребывала королева, и это было прекрасно как в сказке.
Дети любят место, где они живут, и хорошо его знают, и легко выделяют в нем главное и интересное. "Тут отстой,— подслушал я разговор двух девчонок на улице Кирпичные Выемки в Южном Чертаново.— Поехали в Бутово, крутейшее место!" Это невозможно объяснить, почему Бутово — крутейшее место и чем оно отличается от Кирпичных Выемок, улицы вполне приличной в своем роде — там даже есть почта и отделение милиции. Это невыразимое ощущение, и оно переживается с 13 до 16 лет, а потом проходит. И это самое главное, что проходит. Его не только невозможно выразить, но и не удается сохранить. В 13 лет многие дети с симпатией относятся к тому месту, где они живут, а к 40 всем уже ясно, что есть место внутри Садового кольца и это Москва, а все остальное — опухоль спальных районов, где нет ничего интересного.
Надо бы как-то это исправить. Надо бы как-то так сделать, чтобы детское чувство пространства, когда Зюзино — это центр мира, все дороги ведут в Зюзино и это хорошо, не улетучивалось от нас, но оставалось на всю жизнь и даже, быть может, как-то выражалось в каких-то, может быть, примечательных сооружениях, начинаниях, лужайках и добрых словах. Город становится хорошим, когда его жители его любят и могут сказать себе за что. Неправильно так жить, что Москва — это внутри Садового кольца, а в кольце сидят чиновники и депутаты и все думают о том, как бы их оттуда выселить. Это же какое-то вавилонское ощущение столицы, когда есть центр, в нем дворец Нимрода, а все остальное — помойка, где мы вынуждены обитать, чтобы заработать.