выставка фотография
В Мультимедиа Арт Музее (МАММ) открылась ретроспектива Брассая (1899-1984) из собрания Estate Brassai, сделанная куратором Аньес де Гувьон Сен-Сир при поддержке MasterCard и Росбанка. Творчество великого художника впервые показано в России в таком объеме: это помимо фотографий единственный брассаевский короткометражный фильм "Пока будут звери", рисунки, скульптура и даже одна шпалера. Рассказывает АННА ТОЛСТОВА.
Начало вполне предсказуемо. Во-первых, Брассай и сюрреализм. Сюрреализм в узком смысле, как в сделанной вместе с Дали серии "непроизвольных скульптур": макрофотографиях скрученных автобусных билетиков, мазков зубной пасты и прочих "автоматических объектов", плодов невротической деятельности бессознательного. Сюрреализм в сознательной игре в ассоциации, как в снимках фаллически оплывшей свечи или проросшей какими-то оленьими рогами картофелины. Сюрреализм в широком смысле, когда черный человек с белым зонтом вместо головы или покинутая лодка на пляже кажутся вариациями на темы Магритта. Во-вторых, Брассай и "Ночной Париж", вечный лидер продаж и восторгов среди всех фотокниг мира. Спектакль света: газовые фонари, автомобильные фары, электрические трамвайные огни, освещенные окна, фейерверки и подсвеченные струи фонтанов. И спектакль тьмы: кабаре, кабаки, бордели, притоны, целая коллекция колоритных персонажей — шлюхи, трансвеститы, сутенеры, наркоманы, клошары, уличные банды. Увидено не то беспечным ночным фланером, вечным спутником Генри Миллера, не то циничным ловцом, а иногда и постановщиком пикантных кадров, угождавшим вкусам читателей бульварных газетенок. Вообще все, что будет на выставке дальше, это Париж: ночной, дневной, тайный, явный, разрисованный первобытными граффити, на которые Брассай чуть ли не первым обратил внимание. Пикассо, особенно тот, возле какой-то невероятной печки-буржуйки, и Дора Маар в мастерской, возле мольберта, в костюме сельской учительницы и в теплых домашних тапочках, так не вяжущихся с ее мифом, но вполне объяснимых в холодном, голодном и ободранном послевоенном 1945-м,— это тоже Париж. И Париж этот будет систематизирован в большой поэтической энциклопедии со множеством словарных статей: лестницы, мосты, окна, обшарпанные фасады, граффити, витрины с манекенами, витрины с кошками, люди с газетами, люди под зонтами, парочки в кафе, одинокие в кафе, особенно — расфуфыренные нимфоманки дважды бальзаковского возраста, дети на улице, проститутки на улице, проститутки в номерах, они же ню, мясные лавки, мастерские художников.
Выставка, сделанная старым другом МДФ-МАММ Аньес де Гувьон Сен-Сир, не просто изымает Брассая (Дьюла Халас) из одного контекста, контекста венгерской фотографии в изгнании, куда его в последние годы норовят поместить на родине, в частности, кураторы Венгерского музея фотографии в Кечкемете, и возвращает в другой — в контекст Парижской школы. Выставка изымает Брассая из истории фотографии и возвращает его большой истории искусства. Разумеется, речь не о том, что вот эти слегка баухаусовские рисунки (в начале 1920-х он учился в Академии художеств в Берлине, где успел влюбиться в Кандинского и Мохой-Надя) из раздела "Ню", что вот эти скульптурки, выдающие непосредственное влияние Пикассо, близкого друга, и опосредованное — Арпа и Бранкузи, что вот эта шпалера с мотивами из граффити, вытканная по заветам Матисса и Люрса, делают Брассая художником. И разумеется, речь вовсе не о том, чтобы восстанавливать давно сданную в комиссионку оппозицию "фотография — искусство". Просто рисунки, скульптура, шпалера и даже фильм "Пока будут звери", хоть и единственный у Брассая, зато получивший приз в Канне, лишь убеждают зрителя в том, что художник удачно выбрал медиум. Что бы там ни говорил Пикассо, советовавший ему бросить камеру ради карандаша.
Несмотря на все уроки Андре Кертеса, вряд ли мы скажем, что Брассай был каким-то фотографическим виртуозом: общая композиция, освещение, ракурс, фактура, удачно пойманный момент — по каждому пункту он наверняка проигрывает десяткам других мастеров. Но мы ни на секунду не усомнимся в том, что фотография оказалась самым удачным инструментом в той неустанной работе семиозиса, которая и есть Брассай. В фиксации знаков — будь то первобытные рожи заборных граффити или горящие во тьме кошачьи глаза, в выстраивании семантических рядов — будь то каталоги сложных кривых, нарисованных тротуарным булыжником, или решеток, образованных многооконными фасадами, в складывании их в целостный образ реальности, более или менее равной Парижу. Сегодня, когда искусство вольно выбрать любой медиум — акварель, перформанс или инсталляцию, масло, фото или видео, разница между фотографом и художником, воспользовавшимся языком фотографии,— это разница между честным ремеслом и авангардом. Ее можно почувствовать, оглянувшись и в более далекое прошлое. Где Розальба Каррьера — преизрядная пастелистка, а Тулуз-Лотрек — художник, работавший пастелью.