Более чем двухмесячный юбилейный марафон Русского музея закончился в минувшие выходные ночной дискотекой во дворе Инженерного замка и праздником для горожан на площади Искусств. Такой финал никого не удивил: в последние годы Русский музей последовательно утверждает свое право на любые эксперименты — от выставок-аттракционов с песнями и плясками до рейв-вечеринок. Шумные акции, громкие скандалы и ажиотаж вокруг 100-летия музея как-то отвлекли общественное внимание от повседневной жизни музея. С директором Русского музея ВЛАДИМИРОМ ГУСЕВЫМ беседует КИРА Ъ-ДОЛИНИНА.
— Вы довольны юбилеем?
— Два юбилейных месяца доказали, насколько вырос к музею интерес. И у зрителя, и у властей. Последнее тоже важно. Когда идешь наверх решать какой-нибудь вопрос, не надо уже объяснять с самого начала, что такое есть Русский музей. А раньше надо было.
— Может быть, особое внимание к Русскому музею связано не только с юбилеем, но с новой государственной национальной идеологией?
— Конечно то, что это Русский музей, повлияло. Но мы очень осторожно должны играть на этой национально-патриотической теме, не впадая в шовинизм. Русский музей — крупнейшее в мире собрание российского изобразительного искусства. Именно российского, потому что еще несколько лет назад к нам приходили письма, почему у нас Левитан на первом месте, а Шишкин на втором, хотя у Левитана с пятым пунктом не все в порядке. У нас есть спонсорская программа "Возрождение". Ее лозунг — "Российский бизнес — Русскому музею". И в этом нет никакого шовинизма. Французы гордятся своими импрессионистами — они помогут Эрмитажу. Голландцы гордятся Рембрандтом, малыми голландцами — они дают деньги на голландские коллекции наших музеев. Ну а Айвазовского, Шишкина, Репина, естественно, в Европе знают меньше, поэтому сам Бог велел именно российским предпринимателям и российскому государству обратить внимание на крупнейший российский музей. Не только, конечно, Русский музей требует внимания, Третьяковка тоже, но поскольку мы подальше от Кремля, в борьбе за место под солнцем нам всегда приходится тратить больше усилий.
— Прошлым летом президент дал музею статус особо ценного объекта национального наследия и пообещал дополнительные средства. Что реально вы получили?
— Прежде всего статус дал нам возможность сохранить людей. Он дает 50-процентную прибавку к заработной плате, а поскольку в музее работают уникальные специалисты, реставраторы, у которых сегодня есть возможности уйти в частный сектор, эта прибавка сильно нам помогла. Благодаря дополнительным средствам мы смогли закончить все то, что планировали,— и Золотую кладовую, и главный вестибюль, и подземный вестибюль. Пришли также деньги, выделенные президентом из резервного фонда на пополнение коллекций,— десять миллиардов. Мы купили на них дивный портрет Никиты Демидова кисти Луи Токе, работы Соломаткина, Судейкина, Григорьева и других. А до этого ведь два года мы ничего не покупали и только смотрели, как уходят великолепные вещи. Теперь наша задача — получить вторые десять миллиардов, обещанные президентом. Но в правительстве идут такие игры, что это вряд ли будет просто.
— Сейчас много говорят о проекте Министерств финансов и культуры о передаче некоторых культурных учреждений из федерального подчинения в местное. Вас это коснется?
— Нет, нас не коснется. Этот скандал разгорелся из-за того, что процесс, безусловно необходимый, нельзя превращать в кампанию. Это может и должно органично происходить по мере готовности всех участников. Если будет нормальная жизнь в стране, появятся и возможности в обществе содержать частные музеи. В конце концов, для какого-нибудь небольшого провинциального музея достаточно помощи нескольких предпринимателей. Но для этого нужно, чтобы эти предприниматели появились. А об этом еще рано говорить. Хотя я и не большой оптимист, но могу утверждать, что некоторые возможности заработать у музеев есть: за последние пять лет объем внебюджетных средств, которые Русский музей научился зарабатывать сам, вырос в десять раз. Это три основных источника: деньги, получаемые от выставок за рубежом, Общество друзей музея и благотворительные взносы и издательская деятельность.
— В этом году Русский музей обзавелся генеральным спонсором. Как развиваются ваши отношения с Инкомбанком?
— Мы подписали это соглашение потому, что Инкомбанк предложил нам долговременное сотрудничество, которое, впрочем, не исключает участия в Русском музее и других компаний. А интерес к нам со стороны Инкомбанка объясняется тем, что мы представили хорошо разработанные программы развития. Инкомбанк с вниманием отнесся к нашим планам, мы подписали соглашение до 2003 года, при этом банк может сам выбирать, в каких именно наших программах он будет участвовать.
— Вы часто сетуете, что русское искусство, за исключением некоторых эпизодов и имен, плохо известно за рубежом, почти не представлено в западных музеях и коллекциях. Не является ли наше таможенное законодательство преградой на пути пропаганды русского искусства?
— Отчасти да. Я не вижу ничего драматичного в том, что российские вещи есть или оказываются за рубежом. Если мы патриоты, как раз должны быть заинтересованы в том, чтобы о нас знали в мире, должны гордиться тем, что русские вещи есть в иностранных музеях. Это нормальное кровообращение искусства.
— Когда-то вы сказали, что ваш музей — счастливый музей, потому что его не коснулась проблема реституции. Но Русский музей оказался в центре скандала с украденными рисунками Филонова. Рисунки до сих пор находятся в Центре Помпиду. На каком этапе сегодня находятся переговоры с парижским музеем?
— Во-первых, нас война тоже коснулась, потому что тогда в оккупированном Крыму оказалась наша временная выставка. С нее пропало 183 вещи, сейчас в музее отсутствуют 124 из них. Недавно при помощи Министерства культуры нам был возвращен оказавшийся в Америке портрет Кипренского с этой самой выставки.
— Правда ли, что аукцион, продавший Кипренского, посылал фотографию картины в Русский музей и эксперты музея не опознали в ней свою вещь? И значит ли это, что Русский музей до сих пор не занимался поисками этих вещей?
— Да, это так. Дело в том, что она была на крымской выставке обозначена как портрет неизвестного. Ее не узнали, здесь произошла нестыковка. Не занимались поиском вещей не только мы, но и Министерство культуры. Сегодня мы пытаемся их искать, насколько у нас есть такая возможность. Вещи с той выставки возникают не только на Западе, какие-то оказались в России, что-то находится на Украине. Но и с их возвращением могут возникнуть проблемы.
Что касается рисунков Филонова, действительно, переговоры продолжаются. Сейчас этим занимается Территориальное управление по ввозу и вывозу, оно готово выступить истцом. Поскольку нет уголовного дела, нет решения суда, французской стороне очень сложно доказать, что эти вещи были похищены. В принципе, конечно, это дело можно было бы выиграть, но и здесь есть нюансы. Например тот, что суд во Франции для нас очень дорог. Мы пытались идти путем переговоров, но позиция наших французских коллег по этому поводу меняется со сменой руководства музея. С прежним директором Центра Помпиду у меня была договоренность, что к октябрю вопрос о возвращении будет решен, что он попытается договориться с министерством культуры Франции. Но, к сожалению, он умер в конце прошлого лета от инфаркта. С новым руководством все нужно начинать заново. И принятый у нас закон о реституции этот процесс не облегчит.
— Русскому музею 100 лет, из них десять вы являетесь его директором. Что не получилось?
— Ну, последняя, пожалуй, "мечта идиота" — это музейный ресторан, в котором люди могли бы отдохнуть, поесть и провести тем самым в музее гораздо больше времени. Это пока не получилось. А из того, что получилось,— децентрализация управления музеем. Теперь здесь работает команда, которая всем руководит. Один я бы не справился. Когда я пришел, в музее было около 35 тыс. кв. метров площади, а сейчас уже больше 70 тыс. плюс 16 га примыкающей территории.