В галерее "Велта" открылась выставка Виктора Пивоварова "Урок китайского", где известные всем с детства фразы и картинки из русского букваря уподоблены китайским иероглифам на длинных свитках. ВИКТОР ПИВОВАРОВ живет в Праге и специально приехал в Москву на открытие своей выставки. Корреспондент Ъ МИЛЕНА Ъ-ОРЛОВА воспользовалась возможностью побеседовать с одним из основателей школы московского концептуализма и известным иллюстратором детских книг.
— Каковы ваши впечатления от Москвы?
— Я не могу судить о том, что здесь происходит. Я чувствую, что поведенческие и художественные коды так изменились, что любой мой вывод может оказаться неправильным. В Москве я встречаюсь на каждом шагу с фразами: "Это принято", "Сейчас так носят", "Это модно". Но понять, почему это принято и почему это носят, не могу.
— Чем художественная жизнь в Праге отличается от московской, кроме масштаба?
— Там она стремится приблизиться к общеевропейским нормативам. С другой стороны, есть противостояние общемировой тенденции, которую грубо можно назвать постконцептуальной. И это сопротивление имеет свои основания. Это сопротивление объединению Европы. Я не хочу сказать, что объединение Европы — это плохо. Но люди будут сопротивляться стиранию identity, стиранию национального самосознания. В конце прошлого года моя жена, куратор и критик Милена Славицкая, организовала выставку "Последняя картина", где были представлены консервативные движения. Это был возврат к картине, но особый, не постмодернистский, а романтический. И эта живопись по своему качеству действительно невероятна.
— А где обучают этих художников?
— Там есть две главные школы — Академия художеств и другая, типа нашей Строгановки. Академия художеств в Праге — одна из самых либеральных в Европе.
— Ею по-прежнему руководит знаменитый чешский поп-артист Милан Книжак?
— Уже нет. У него кончился срок, и выбрали нового ректора. Но он там преподает. Большинство мастерских в Академии модернистские или постмодернистские, но одна — живописная. Она называется мастерская классической техники живописи. Невероятно, что художники могут сегодня достичь такого уровня ремесла.
— Существует ли в Чехии какой-нибудь эквивалент нашей Госпремии? И вообще официальный стиль в искусстве?
— Это премия имени Халупецкого. Один раз меня пригласили в жюри — я думаю, по ошибке. Конечно, это не Госпремия, но она единственная для художников до 35 лет и вообще единственная премия. Она достаточно скромная, но ее вручает президент. А вообще там нет премий. И такой поляризации культуры на официальную и неконформную власти, которая сейчас происходит в России. Там власть вообще не интересуется искусством. Культура брошена на произвол судьбы.
— Может быть, это туристское представление, но отсюда кажется, что Чехия — райское местечко, где интеллигентный президент, где ничего, кроме культуры, и нет.
— Государство поддерживает только безошибочные акции, как прошлогодняя грандиозная выставка, посвященная Рудольфу II и его времени. А что касается современного искусства, то это вещь, которая абсолютно никого не интересует.
— А как же огромный государственный Музей современного искусства, который открылся несколько лет назад?
— С этим музеем, который так поражает воображение своими размерами, полная катастрофа. Это здание 30-х годов было отдано национальной галерее еще при коммунистах. Но оно абсолютно неадекватно ни размерам страны, ни коллекции, ни денежным возможностям. На уровне власти стали просачиваться идеи, чтобы продать этот гигантский ангар и на эти деньги построить нормальный современный музей. А потом музей-то есть, но ведь закупок нет.
— Как вы находите состояние московского концептуализма, с которым вы связаны творчески и биографически?
— Я оцениваю существование моих друзей и коллег как посмертное. Я думаю, что та микрокультура, в которой мы все парились, умерла. И дата смерти ее известна. Это 7 августа 1989 года. Это день проведения русского "Сотбиса". С вторжением рынка все полностью изменилось. Сам я, видимо, тоже нахожусь за этой чертой. Но старюсь как-то барахтаться.
— На нынешней выставке вы обращаетесь к китайской теме. Что она для вас значит?
— Китайский дискурс всегда был важен для московского концептуального искусства. В данном случае "китайское" выступает как синоним поэзии и синоним отстранения. Для того чтобы увидеть букварь так, как я его увидел, нужно на минуточку стать китайцем. Этот проект продолжает линию, которой я занимаюсь многие годы. Это рефлексия детства и детского, детской культуры — этого огромного океана, который не замечается высокой культурой.
— Я слышала, вы придумали теорию "дна культуры"?
— И пыли жизни. Только что в Нью-Йорке на конференции я делал доклад на тему "Дно культуры, или Эстетика маргинальности". По своему строению высокая культура близка институту церкви: та же забота об иерархии, система поощрения и наказания. И так же как церковь, она не замечает сектантов, одиноких искателей божественного. Не замечает множества явлений, которые я и называю дном культуры. На этом дне оказываются не просто отдельные художники, но целые пласты. Один из них — культура для детей. Это невероятная, необозримая Вселенная, мириады каких-то зверюшек, фигурок, выдуманных фантастических существ. Для меня это дно является бесконечным источником вдохновения.
— Но все-таки вы способствовали наращиванию ила своими детскими книжками. Мне кажется, что многие люди, которые показывают своим детям оформленные вами книжки, может быть, даже не знают вашего имени.
— Да, это правда. Одной ногой я в этом иле стою.
— Хотели бы вы вернуться в Москву?
— Хочу. Но не могу. То пространство, тот мир, из которого я уехал, больше не существует.
— В Праге вы нормально себя чувствуете?
— У меня были какие-то иллюзии. Не то, чтобы слиться с тамошней художественной средой,— нет, я этого не хотел,— но иллюзии совместного художественного сосуществования рядом. Сейчас я от них избавился. Я всегда себя чувствовал белой вороной, так и нужно существовать в форме белой вороны. Я живу не в Праге. Я живу в своем пространстве.