Дети вернулись из "Артека".
— Папа,— сказала Маша,— мы считали сначала каждый день, потом каждый день. Просыпались и начинали считать, сколько нам осталось до отъезда.
— А что,— спросил я,— было так плохо?
— Да нет, было очень хорошо. Но все равно... Мы начали так скучать!
Разговор происходил в аэропорту.
— Маша,— крикнул вдруг Ваня,— иди скорее!
— Пап, сейчас! — крикнула дочь и побежала за Ваней.
Дети, которые прилетели этим рейсом, весь их отряд "Озерный", человек пятнадцать, неожиданно для родителей (человек двадцать) встали в круг, склонились к центру этого круга, положили друг другу руки на руки и прокричали хором:
— Мы — вернулись! У нас — все — получилось!
Я подумал, что все было не зря, раз они научились так прощаться. Может, когда-нибудь научатся так здороваться.
— Вадим,— шепнула мне Маша,— хотел уже уйти, но мы его вернули. Мы же еще в самолете договорились это сделать.
Они начали друг с другом прощаться. Я увидел, как Маша с заплаканными глазами обнимается с девочкой. Та, конечно, тоже плакала.
Ваня держался, но и ему было непросто.
Через некоторое время в зале прилета стоял рев, по сравнению с которым рев самолетных двигателей — ничто. Причем детские слезы теперь, конечно, подкреплялись на всякий случай и родительскими.
Но все-таки мы вырвали их из объятий друг друга. И сами вырвались.
Они успокоились, и Маша уже смеялась, взахлеб что-то рассказывая. Но это продолжалось ровно до тех пор, пока мы не дошли до автомата для оплаты парковочного билета. Там опять встретились Маша и еще одна девочка из их отряда. И они опять благополучно разревелись, едва увидев друг друга.
В машине дети вспомнили, что они дети теперь из "Артека". Я услышал три артековских песни и четыре речовки.
Потом Маша вдруг сказала:
— Папа, а ты знаешь, что Толя и Света (имена изменены.— А.К.), когда прощались в самолете, целовались в губы.
Я содрогнулся. Одиннадцать лет.
— А у одной девочки месячные начались,— продолжила Маша.— И я ей помогала. Мы даже в медпункт не пошли.
И если до этого я содрогнулся всем сердцем, то теперь я содрогнулся всей душой. Осталось содрогнуться всем телом.
— А Ваня с девочками танцевал,— продолжила Маша.
— Так не зря же вы ходите на танцы,— сказал я.
— Да, папа, но как! — пожала плечами Маша, давно сидящая на переднем сиденье, потому что выглядит не на 11 лет, а гораздо старше — на 13 или, может, 14 — и гордится этим, разумеется (и сколько еще ей осталось этим гордиться? лет пять? шесть?).
— Как?! — вскричал Ваня.— Что ты врешь?!
— Я не вру,— спокойно ответила Маша.— Я сама видела.
— Да?! А зато ваш пионервожатый ставил такую музыку!..— с ненавистью ответил Ваня.— И ты тоже танцевала под нее! А ты знаешь, что это за музыка?! Из-за нее секс бывает!
Слава Богу, что "секс" в его устах звучит как "СПИД".
"Так это Ваня содрогался всем телом!" — содрогнулся и я.
— Зато,— сказала Маша,— я ни с кем в губы не целуюсь.
— Пока,— с тоской подумал я.
На дороге была, конечно, пробка, и я много чего еще услышал. И все было главное.
Самым главным стало то, что такой дружной команды, как в "Артеке", у них не было никогда и нигде в жизни: ни в школе, ни во дворе, ни в Греции, ни в Англии...
Главной была и история про море, в котором купался Ваня втайне от пионервожатых. Она заслуживает отдельного описания. И я не буду этого делать, потому что мне больно от этого. И я не хочу, чтобы стало больно и им.
Но потом разве не вспомнил я, как мы много лет назад занимались в "Артеке" тем же самым? И как нам не понравилось только потому, что в море было много медуз, и как мы вернулись обожженные не столько медузами, сколько жизнью?
— Маша,— спросил я,— вы ведь больше не поедете в "Артек"?
— Нет,— твердо сказала она.
— А я поеду,— сказал Ваня.— А ты почему не поедешь, Маша?
— А потому,— сказала она,— что я больше не хочу так плакать, когда мы будем прощаться!