Андрей Колесников о Маше и Ване

Во-первых, выяснилось, что "Артек" существует. Тот самый "Артек", где я сам когда-то был. Поднимался ли я на гору Аю-Даг? Да, поднимался. Я встречал там рассвет. Всем отрядом мы поднимались на Аю-Даг около двух часов, которые не казались мне вечностью.

И мы отправили детей в "Артек".

Вообще-то, конечно, страшновато было отправлять детей (девять и одиннадцать) в "Артек". Почему-то в прошлом, например, году не страшно было отправлять их летом в английскую школу. А ведь Ваня жил там в комнате с несколькими корейцами... А тут максимум с несколькими украинцами...

Просто хорошо ведь представляешь себе эту артековскую действительность, и она кажется советской. Правда, мне там не страшно было. Я помню, что хотел потом вернуться в "Артек", да не тут-то было. Столько макулатуры, как в тот год, я бы никогда в жизни больше не собрал (за эту макулатуру и дали приз: поездку в "Артек"). Хорошо, что у отца на работе тогда поставили крест на каком-то большом проекте, и тонны чертежей, израсходованных на него, стали никому не нужны, кроме меня.

Уезжали дети с огромным интересом и мною, например, в аэропорту совершенно не интересовались. С ними были воспитатели из "Детского радио", к которым они записались в кружок журналистики. И с этим ничего нельзя было поделать. Я отговаривал их в жесткой форме. Я очень боялся, что им понравится журналистика. А я не готов видеть своих детей журналистами. Кем угодно, но только не журналистами. Да я знаю, что все так говорят про своих детей. Кем угодно, но только не инженерами... Кем угодно, но только не бизнесменами...

Но они не поддались моим уговорам.

— Папа,— сказал Ваня,— ну тебе же на самом деле нравится, что ты журналист. Это же видно.

— А ты знаешь,— возразил я,— что этого мало? Нужно, например, деньги зарабатывать.

— Это да...— вздохнул Ваня.— Мне нужно много денег...

— Ну вот! — обрадовался я.— А ты знаешь, что очень мало журналистов получают очень много денег?

— Я буду получать много,— успокоил он меня.

Маша позвонила из "Артека" в первый же день.

— Ты заберешь нас отсюда? — плача, спросила она меня.

— Что, так плохо? — спросил я.

Почему-то я был готов к чему-то такому. Хочется даже сказать: я так и знал!

— Здесь просто ужасно, папа! — рыдала Маша.

— Давай по порядку,— попросил я.— Что не так?

— Все! Здесь нельзя зарядить телефон. Есть только одна розетка на третьем этаже, там очередь, и надо сидеть рядом, пока телефон заряжается.

— Это плохо. Дальше.

— Десяти девочкам из нашего отряда дают пользоваться душем ровно полчаса.

— То есть по три минуты на девочку... Да, не очень.

— Да первая же девочка,— воскликнула Маша,— принимала душ десять минут! Я просто не успела! И вожатые отобрали наши чемоданы!

— Да? — вздохнул я.— И что такого?

— А такого, что они выдали нам какую-то застиранную форму! Ее надо каждый день стирать и гладить! И только в ней ходить!

— А вот это хорошо! — обрадовался я.— Наконец-то ты научишься стирать и гладить.

— А у вас тоже так было? — спросила она.

— Конечно! — еще больше обрадовался я.— Конечно!

— А тогда зачем же ты нас сюда отправил? — спросила она.

— Да тебе понравится,— убеждал я ее.— Это временные трудности... давай договоримся: если через три дня ты повторишь мне, что хочешь домой...

— Да-да!.. И?..— она перестала плакать.

Я хотел, конечно, сказать, что я тогда их заберу. А что если через три дня она повторит? И ведь сейчас она этих слов, конечно, только и ждет.

— Тогда вернемся к этому разговору,— закончил я.

— А-а,— разочарованно всплакнула она.

На следующий день утром мне позвонил Ваня:

— А ты знаешь, что одного мальчика родители уже забрали?

— Хорошо, что ты не плачешь, Ваня,— сказал я.— Ты настоящий парень.

— Я могу заплакать,— сказал он.— Один пионервожатый, не наш, а другой, украинский, сегодня назвал другого мальчика ослом. Это нормально?

Я перезвонил воспитателю из "Детского радио". Он сказал, что пионервожатый уже уволен, но что он назвал мальчика не ослом, а как-то помягче. Пони, что ли?

Насчет розеток. Воспитатель предложил, что можно заряжать телефоны в комнате, где они занимаются журналистикой, во время этих занятий.

Маша звонила и говорила, что у нее очень болит живот и что она с подружкой (о, я это отметил: "с подружкой"!) сама после ужина ходила в медпункт, но там никого не оказалось.

Я нашел врача медпункта. Он сказал, что виновата непривычная еда и акклиматизация. Чем же их там кормят, с тоской подумал я.

Третий день стал решающим.

— Папа,— позвонила Маша,— ты помнишь, что завтра мы должны вернуться к одному разговору?

— Помню,— не стал отрекаться я.

Но на следующий день ни она, ни Ваня не позвонили. И через день тоже. Я тогда, конечно, позвонил сам.

— Пап,— крикнула Маша,— я сейчас не могу говорить, мы песню разучиваем...

Так я и думал, с облегчением вздохнул я. Так все и должно быть. Никаких неожиданностей. Привыкли. Втянулись. Начинают радоваться.

Маша позвонила и рассказала, что они ходили в поход на Аю-Даг, встречали рассвет и что она рассадила себе коленку на подъеме, причем именно в том самом месте, где уже рассадила раньше.

— Болит? — спросил я.

— Да это ерунда! — воскликнула она.— Ерунда! А ты встречал рассвет на Аю-Даге?!

Потом у них отобрали телефоны, потому что у трех человек телефоны пропали. Грешили на местных... Звонить, как было предложено, вожатым, не имело смысла. Я в первый же день выучил все их жизнерадостные слова.

Шла вторая неделя в "Артеке", когда Маша вдруг позвонила мне. Я понял: снова что-то не так.

— Что-то случилось? — спросил я ее.

— Да нет, все очень хорошо тут.

Она молчала.

— Ну что тогда? — переспросил я.

— Папа,— сказала она,— а тебе не знакомо такое чувство, когда просто скучаешь по родителям, и все? А так все очень хорошо.

Мне знакомо. Я скучаю по родителям. Иногда так, что нет, кажется, никаких сил. Мне так не хватает их. И ничего не поделать. Ничего.