Книги с Игорем Гулиным

"Щенки. Проза 1930-50-х годов"

Павел Зальцман

М.: Водолей, 2012

Ученик Павла Филонова и младший приятель обэриутов, замечательный художник Павел Зальцман прожил для людей своего круга на редкость благополучную жизнь. Он выжил в блокаду, чудом не был репрессирован, сравнительно мало пострадал от проработок и спокойно умер в возрасте за 70. Удачно придя в конце 1920-х в смежную профессию, Зальцман 50 лет работал художником кино (сначала в Ленинграде, после войны — в Алма-Ате), но был вполне признан в качестве живописца и графика. Не уходя в подполье, сохранял верность филоновской школе, тихо развивал свой странный авангардный классицизм. Все это вместе — почти чудо. Но, помимо этого, Зальцман всю жизнь писал удивительные стихи и прозу, о которых было известно только самым близким людям. Полноценное его открытие в качестве писателя началось в прошлом году, когда вышло составленное собрание стихотворений Зальцмана "Сигналы Страшного суда". Теперь вслед за ним издан сборник с его прозой 1930-1950-х годов, большую часть которого занимает роман "Щенки".

Зальцман писал свой единственный роман 20 лет, бросил в начале 1950-х, незадолго до смерти пытался переработать текст, но все равно не довел до конца. Впрочем, недовершенность, остановленное становление — очень важное свойство этого текста. Он не мог бы быть другим.

Сюжет, если очень коротко, таков: во время гражданской войны двое щенков расходятся в поисках еды. Они больше не встретятся, зато их судьбы переплетутся с историями нескольких десятков персонажей, составляющих друг с другом причудливые цепочки — любовные и пищевые. Описывать отдельные линии нет никакого смысла. На пространствах огромного, охватывающего Бурятию, Молдавию и Петроград мира "Щенков" люди и животные появляются и исчезают (иногда — чтобы вновь возникнуть спустя сотню страниц, иногда — бесследно), оставляя после себя лишь смутные ощущения нежности и боли. В первых главах жизнь людей выглядит бездумным и злобным копошением, животные же обладают настойчивой склонностью к рефлексии. Позже их положение выравнивается: животные и люди просто перестают отличаться друг от друга. А демонический разбойник Сова, мелкий Воланд и Пугачев этого странного мира, и вовсе научится незаметно переходить из одного состояния в другое. Кажется, что социальные роли, мысли — атрибуты "человеческого" — потеряны и могут доставаться тому, кто случайно найдет их на дороге.

Пространство романа Зальцмана — это мир непрекращающейся панической метаморфозы, он беспрерывно распадается и пересоздает сам себя, как на картинах его учителя. Эта метафизическая сутолока воспроизводится и в языке. Он часто нарочито неправильный, то переусложненный, то наивный, но дело даже не в этом: кажется, в каждом предложении язык зальцмановского романа изобретает себя заново — падает, забывается, встает и вслепую ищет дорогу. Это язык вселенской растерянности, полного недоумения по поводу собственных средств (списывать его на литературный непрофессионализм точно не стоит — стихи доказывают, что Зальцман был человеком редкой словесной чуткости).

Точнее всего книгу Зальцмана можно описать, если представить, что роман "Доктор Живаго" написан Николаем Заболоцким. Звучит нелепо, но "Щенки" — именно это: классический роман о вплетении частных жизней в большую историю, созданный в мире, в котором ни того ни другого больше не существует. Биографии теряются в суете, историю не разглядишь за той яростью, с которой находящийся на расстоянии вытянутой руки (лапы) мир бросается в глаза, а обнаружить, осознать собственную личность — самый прямой путь к отчаянию и смерти.

Близость "Щенков" с "Доктором Живаго" — не только в манере плетения сюжета и ощущении истории как стихии. По справедливости, эта сырая, недописанная, странная книга должна в сознании читателей встать бок о бок с пастернаковским романом, "Щенки" — его недостающая пара, потерянный брат. Их, кажется, породила одна культурная интенция — мечта о большом тексте о недавней истории, созданном не по заказу, от лица исчезающей модернистской культуры. Только Зальцман использовал для этой цели, казалось бы, абсолютно негодные средства — стиль обэриутов и раннего Платонова.

Это — лишь одно из конструирующих противоречий его романа. "Щенки" — вообще книга, которой не могло быть. Начиная с уникальной ситуации, когда человек несколько десятилетий пишет в стол не стихи или дневник, а большой сюжетный роман — может быть, единственный роман о гражданской войне, в котором нет ни слова об идеологии, красных и белых, советской власти. Самое же сущностное противоречие превращает "Щенков" в роман-антипод по отношению к "Живаго". Это — главный внутренний сюжет текста Зальцмана: безнадежные маневры судьбы в мире, где ей больше нет места.

Но когда такая невозможная книга оказывается все же написана, это кажется чудом, полностью перевешивающим заложенный в зальцмановском романе пессимизм. "Щенки" — текст, наполненный ощущением тайного свершения, одинокого литературного подвига. И то, что сейчас у нас есть возможность стать, исключая родственников и публикаторов, первыми его зрителями,— невероятная радость.

"Красная тетрадь"

Олег Григорьев

СПб.: Красный матрос, 2011

Умерший в 1992 году от прободной язвы ленинградец Олег Григорьев — гениальный детский поэт и автор замечательных мрачно-веселых взрослых стихов, вроде знаменитого "Я спросил электрика Петрова: для чего ты намотал на шею провод?". Сейчас вполне культовая фигура, при жизни Григорьев, запойный алкоголик, находившийся в перманентных конфликтах с милицией и периодически сидевший (за хулиганство, а не антисоветчину), был мало кому нужен, кроме ближайших друзей и энтузиастов детской литературы. О текстах своих он совершенно не заботился, поэтому изрядная их часть, кажется, утрачена (так по преимуществу растеряна его проза, насколько можно судить по оставшимся крохам — прекрасная). Эта книжка с вещами самых последних лет жизни поэта полностью воспроизводит тетрадь, буквально завалявшуюся у соседей Григорьева. Ее вместе с прочим мусором выкинула его жена, а те ненароком подобрали, то есть к читателю она попала более или менее чудом. Здесь — черновик большой поэмы, обрывки рассказов, стихи, в основном недописанные, а вместе с ними разные странности: наивные политические размышления, очень смешной пересказ "Одиссеи", просто какой-то пьяный полубред. "Красная тетрадь", в общем, не совсем литература, скорее это документ угасания, раздробления гениального сознания. "Ворвался в форточку мотылек — // Оставил мне гроб свой-- кокон. // Очень не ко мне девочки прошли // Мимо моих окон".

"Герои гитары"

Джон Деренговски

М.: Эксмо, 2012

Каждый раз удивляешься — ну неужели во втором десятилетии XXI века кому-либо все еще могут быть интересны книги, устроенные как распечатанные на принтере статьи из Wikipedia. Трудно сказать, что заставило издательство "Эксмо" выпустить на русском языке книгу Джона Деренговски "Герои гитары", потому что она относится как раз к этой категории произведений полиграфии. То есть, может быть, не буквально, но по духу это оно и есть. Родился, учился, дискография, награды, модели гитар — и все это о десятках музыкантов, как пишут в пресс-релизе издательства, "от Би Би Кинга до Ленни Крэвица". Список героев книги, разделенный в оглавлении на категории "Блюз и R&B", "Рок-н-ролл", "Поп-музыка", "Фолк и кантри", "Хард-рок и хэви-метал", "Альтернативный рок, инди и панк-рок" и "Джаз, этническая музыка и прогрессив-рок", включает в себя не только всех заметных фигур гитарной музыки, но и в принципе всех важных персон, которые находятся в поле зрения американской Академии звукозаписи. Что ж, где-нибудь в начале 1990-х, когда любое официальное появление фотографии западной звезды с русским текстом под ней вызывало радостный трепет, это произведение пришлось бы ко двору. А сегодня в такой книжке хотелось бы увидеть внятный текст, который объяснил бы отечественным меломанам и коллекционерам гитар, почему Ли Раналдо из Sonic Youth, Эджа из U2 или Джона Фрускианте (экс-Red Hot Chili Peppers) нужно чествовать в ряду "героев" наравне с Ричи Блэкмором, Ингви Мальмстином и Стивом Ваем. Для обычного почитателя электрогитары это абсолютно неочевидный факт. У нас вообще особенное отношение к классическим гитарным группам, благоговейное, но избирательное. Однако книга написана не для нашего читателя. И в том мире, где обитает Джон Деренговски, Рэй Дэвис, Джон Фогерти и Джордж Харрисон — это "поп-музыка", Джерри Гарсия и Дэвид Гилмор — это "рок-н-ролл", а Джефф Бек — это "джаз, этническая музыка и прогрессив-рок".