Книги с Григорием Дашевским

"Два лика января"

Патриция Хайсмит

М.: Эксмо; СПб.: Домино, 2012

Даже те, кто не слышал о Патриции Хайсмит, знают Тома Рипли, похитителя чужих личностей и гениального импровизатора — или по прекрасным фильмам с Аленом Делоном и Джоном Малковичем, или по неудачному фильму с Мэттом Деймоном. Он действительно лучший герой Хайсмит, и поэтому ее книги о нем лучше всего написаны: за письменным столом Хайсмит настолько перевоплощалась в своих героев, что перенимала у них даже их способности, поэтому романы о Рипли написаны с той же наглой легкостью, с какой движется между опасностями сам их герой. В "Двух ликах января" (вышедших через девять лет после "Талантливого мистера Рипли", в 1964 году) оба главных героя — поэт Райдер, праздно живущий в Афинах, и мошенник Честер, сбежавший в Афины от американской полиции,— такими очевидными победительными талантами не обладают, и, соответственно, роман написан без особого блеска.

Но в нем есть то, ради чего вообще стоит читать Хайсмит,— ощущение особенной, болезненной зыбкости, когда человек сам не знает, как он поступит в следующее мгновение, а совершив непоправимый шаг, или не знает, почему он его совершил, или путается во множестве возможных причин — страх, любовь, ненависть. Наивная контркультура 1950-1960-х прославляла непредсказуемость и бездумность как атрибуты истинной свободы, а у нисколько не наивной Хайсмит этими свойствами обладают не те, кто свободен, а те, кто окончательно покорился чему-то невидимому и нехорошему. При этом она нисколько не моралистка и изображает этих спонтанных рабов невидимого господина обаятельными, магнетическими существами.

В "Двух ликах января" таких существ сразу двое, поэт Райдер и мошенник Честер,— и они вынуждены конкурировать за победу в этом конкурсе спонтанности и обаяния. На стороне мошенника многолетний опыт обмана и ускользания, поэт поначалу превосходит его только в одном — в хорошем знании греческого языка и греческих нравов (служащие фоном для триллера картины Афин и Крита, греческих домов и кафе нарисованы экономно, уверенно, точно, но все-таки не так ярко, как Италия в "Талантливом мистере Рипли"). А некоторые поэтические свойства вроде бы делают Райдера заведомо слабее — прежде всего излишнее внимание к сходствам (он и за Честером и его женой Колеттой начинает завороженно следить именно потому, что те будто бы похожи на его умершего отца и любимую кузину). До последнего неясно, кто в этом состязании победит. Сперва призом в состязании служит симпатия Колетты, но скоро на кону оказываются вещи поважнее — проигравшего, то есть менее убедительного и менее обаятельного, не разлюбят, а убьют или посадят. Что дойдет до убийства, читателю Хайсмит понятно с самого начала — ничто, кроме убийства, в мире человеческих поступков ее по-настоящему не интересовало.

Все сюжетные линии завершаются в конце книги с полной определенностью, но зато к финалу резко падает определенность в значении таких слов, как "любовь", "справедливость", "вина", "прощение",— точнее, падает уверенность читателя в том, что он точно понимает их значение. По ходу книги персонажи Патриции Хайсмит успевают внести свою зыбкость в самые, казалось бы, незыблемые слова; именно это ставит Хайсмит в ряд больших писателей и заставляет ее перечитывать.

"Венеция. Прекрасный город"

Питер Акройд

М.: Издательство Ольги Морозовой, 2012

Акройд и Венеция — вроде бы даже слишком очевидные слагаемые успеха. Он — умный, но не умничающий, умелый и практически всем нравящийся писатель. Она — главный мировой туристический аттракцион, сумевший остаться самым романтическим и, возможно, самым таинственным местом в мире. Прекрасная — по формулировке Бродского — как "Грета Гарбо в ванне".

Есть данные, что переведенное Григорием Дашевским эссе Бродского "Набережная неисцелимых" (именно там говорится про Гарбо в ванне) — самая читаемая у нас книга о Венеции. Уже созданы карты, где отмечены все упомянутые им дворцы, памятники и бары, а русскоговорящие гиды продают экскурсию от той станции вапоретто, где текст Бродского начинается, до Сан-Марко, где он заканчивается ("пересечь этот город пешком в любом направлении можно примерно за час"), с учетом всех остановок, поворотов и возвращений (ходить приходится целый день).

"Венеция" Акройда не вдохновляет на подобное. Можно сказать, что она вообще не вдохновляет. Это добросовестный труд (текст предварен благодарностью помощникам-исследователям), который содержит экскурсы во все дежурные венецианские темы. Там есть про воду, про святого Марка и его льва, про купцов, про гетто, про карнавал, про Казанову, про смерть и конкретно про смерть в Венеции. С кучей цитат из самых разных источников и авторов и познавательных фактов. В этом смысле этот автор не разочаровывает. Но он и не очаровывает.

И дело не в том, что Акройд научился выпекать подобные тексты как пироги (а он научился) и поставил это на поток (а он поставил). И не в том, что впечатлявший когда-то в очень удачной акройдовской "Биографии Лондона" способ "жизнеописания" города с тех пор был подхвачен и развит многими (а так оно и есть).

Дело в том, что Венеция совершенно не подходит для такого филистерского препарирования. И можно сколько угодно поминать Генри Джеймса и Шпенглера, но никакой Венеции все равно не получится. Ведь она — это "шпили, пилястры, арки, выраженье лица". И если пилястры у Акройда имеются, то выраженья лица — совсем нет.