Любовь как часть коррупционной схемы в новом романе Александра Терехова "Немцы"
Вроде бы Москва, недавнее прошлое. Мэрия, префектура, Путин и Медведев маячат в отдалении, Ельцин умер, "Единая Россия" еще побеждает с цифрой 76, и только на местах реальность, точно иностранец, путает буквы в названиях: Восточно-Южный округ столицы, районы Заутреня и Измальцево, Тимирязевский и Менделеевский проспекты. Мэра зовут Григорий Захарович, жену мэра — Лида, она руководит всесильным ООО "Добротолюбие". Провалами в памяти кажутся и имена героев: Эбергард, его бывшая жена Сигилд с дочкой Эрной, нынешняя супруга Улрике, коллеги по префектуре — Фриц, Хассо, Хериберт — на фоне привычных ивановых, сидоровых и Леньки Монгола из МВД. Проще всего предположить, в связи с названием романа, что все они здесь — фрицы: захватили город и ведут себя как оккупанты. Но есть и другая версия: на самом деле все эти имена означают как бы вечность: как прибыли варяги когда-то править Русью, так с тех пор и сидят в префектуре ВЮАО.
Их губы беззвучно произносят — без уточнений, ничего не говорящие другим цифры: двадцать четыре, сто, пятьдесят. Самые солидные договоры подписывают на салфетках в кафе — пишут сумму отката, показывают, заштриховывают до синевы, рвут в клочки. А если с тобой случилась беда — тебе называют другие цифры: то, что отдашь, чтобы не потерять все. Не знаешь порядка цифр — говоришь: "Сориентируете меня". "Очень буду благодарен" — означает 20 процентов от суммы. Здесь важно знать не ответ на вопрос, а "твой" это вопрос или не "твой"; если дела неважно, отвечаешь: "По мне есть вопросы". Бывают папины и мамины вопросы; если папа и мама не хотят решать вопросы, тобой занимается прокуратура или бандиты. Такой вот чудовищный детский сад с черепом и костями внутри, как мы когда-то дурачились в школе.
Я не стал бы преувеличивать роль главного героя, Эбергарда, и его личную семейную драму. Это роман о системе. По Терехову, она живуча именно тем, что существует вопреки логике. Эта система подобна любви или самой природе. Она — не передаточный механизм, не лента транспортера, везущего бесконечные пакеты с деньгами наверх, а именно подвижная, текучая, все заполняющая собой субстанция. Еще у нас говорят — система держится на людях. Как бы не так. Она держится сама собой, она самовоспроизводящийся механизм, а люди в ней — это уже вторично. Условно, если бы не осталось людей, то брали бы взятки и давали откаты коты или морские свинки. То есть тут сама среда такая, очень животворная.
Система вовсе не бесчувственна: напротив, тут все построено на тончайших нюансах и символах. По сути, по Терехову, это творчество. Можно было бы даже договориться до того, что система — это и есть настоящее современное искусство, которое оценить могут только его участники. Утонченная игра. Своего рода акционизм — только от него не остается даже фотографий. "С неприязнью" посмотрел начальник, "без приязни" или "без неприязни" — это три принципиально различных варианта твоей дальнейшей судьбы. "Мэр улыбнулся два раза Бабцу на субботнем объезде"; когда мэру что-то не нравилось, он щипал себя за щеку: по сути, система сигналов на уровне еще матушки Екатерины. Терехов умеет описывать мерзко-человеческое, но именно в этой мерзости, в этих тушах и тушках проявляется что-то животворное.
Наконец, у нас любят описывать бюрократию как пространство мужских игр, как что-то очень тупое и заурядное. По Терехову, это, напротив, очень женственное пространство: магия, колдовство. Случайность. Тут можно только не дышать или дышать. Тут еще работает манера Терехова — нервная, вьющаяся, закручивающаяся наподобие плюща, громоздящая каскады и периоды. Проза у Терехова насмешливо-больная — она удивительно подходит к описанию системы. Депрессивные, животноводческие картины сношений героя в "Каменном мосте", за которые Терехова так ругали и простые читатели, и критики, между тем совершенно органичны. Герой там вступает в связь не с женщинами, а с самой родиной, с матерью сырой землей: чавкающее, жирное пространство с каждым актом засасывает героя все глубже — по мере того как он углубляется в исторические подвалы. Это и есть разбуженная любовь родины, которая, в исполнении певца Васи Обломова, "здесь началась и никогда не кончается". От романов Терехова в качестве послевкусия остается именно это ощущение чавкающего, поглощающего бытия — оно запоминается своей неотменимостью, и то, что это оказалось возможным безо всякого постмодернизма, наполняет тебя горькой, печальной гордостью идущего на дно фрегата.
В "Немцах" родина и история заменены системой, но суть ее та же: это бесконечность, вязкая, засасывающая, женоподобная. Систему давно уже описывают как организм: у Зиновьева он математичен, у Сорокина — жесток, у Пелевина — мистичен. У Терехова это пространство неожиданно несчастненькое, анорексичное. Современные башмачкины зарабатывают миллионы и миллиарды, по идее, тут должен быть запах богатства, ткни — потечет: но почему-то вокруг разлит запах валокордина. И какие-то дюрренматтовские старички подъезжают на "ауди", ползут по лестницам управ и префектур, словно гусеницы, оставляя вязкие следы. Это мир стариков, которые воруют у других стариков (самое популярное воровство — это тыренье средств на помощь, ремонт и восстановление пенсионерам и ветеранам).
"Эбергард, сейчас главное слово — система. <...> Надо быть внутри. Все, вся там херня — личное, неличное, правда, неправда, борьба какая-то, ты сам со своим именем-фамилией, будущее, дети — только там могут быть. Внутри. Если ты не пролез или выпал — тебя нет. Надо встроиться. Встроился — держись. Держишься, ходи с прутиком, ищи, где тут под землей финансовые потоки... Но — только в системе. Система!" Подставь тут вместо системы слово "семья" — и получится монолог о семейных ценностях. Жить стоит только ради семьи, ради детей, все остальное — правда-неправда — неважно. Между тем любовь к ближним не делает никакого коррупционера честнее: наоборот, она поощряет воровство. Семья давно стала частью коррупционной схемы, семейные ценности стали не отличимы от системных. В "Коммерсанте" пару месяцев назад опубликовали фотографию из архива экс-сотрудника МВД, "решальщика" Максима Каганского, ныне подследственного: я советую вам отыскать это фото и обратить внимание на супругу господина Каганского. Эта картина достойна Третьяковки, современного раздела ее; тут, как на холсте художника Василия Максимова, только — не "Все в прошлом", а — "Все пришло".
Тереховский герой внезапно выпадает из системы: ошибся с аукционом, не знал, что победить должна была мамина компания ("люди мамы Лиды" или "люди ОТ мамы Лиды" — существенная, принципиальная разница). Что случилось с героем? Что его подвело? Человек он, судя по внутренним монологам, образованный, наблюдательный, с развитым вкусом, неподдельно тоскующий по дочери (а точнее, нуждающийся в том, чтобы его любили). Его цинизм уже не отделим от искренности: очень актуальный тип. Ошибка же героя именно в том, что он мысленно отделил себя от системы, решил, что альтернативой ей может быть любовь, что семья — это отдушина, укромный уголок, что это единственное "настоящее", ради которого стоит жить. Как бы сам писательский ход подталкивает нас к этому выводу — противопоставляя внутренние монологи героя и его рабочие отношения: вот, мол, слишком занялся личными делами и изменил системе, а системе нужно отдаваться полностью. В действительности все ровно наоборот: герой решил, что любовь — это что-то другое, противоположное системе, в то время как любовь, увы, такая же часть коррупционной схемы.
Впрочем, финал романа дает некоторую надежду на освобождение, веру во всепобеждающую и самостоятельную силу любви. Возможно, те же мысли возникают даже у снайпера, который уже занял исходную позицию и наблюдает за долгожданной встречей отца и дочери в оптический прицел.