Премьера театр
Режиссер Лев Эренбург показал на Малой сцене МХТ спектакль по мотивам романа Достоевского. Посмотрев его, АЛЛА ШЕНДЕРОВА убедилась, что слово "наказание" из названия вполне можно было убрать — никаких угрызений совести герой спектакля не испытывает.
Прежде чем стать режиссером, создатель питерского Небольшого драматического театра, лауреат "Золотой маски"-2008 (за поставленную в Магнитогорске "Грозу") Лев Эренбург был филологом и врачом скорой помощи. Как филолог он свободно обращается с текстом, домысливая, что могло бы происходить с героями Достоевского между строк романа, а как врач внимателен к жизни человеческого тела. "Преступление и наказание" он превращает в череду горьких, ироничных, часто откровенно шаржевых сцен.
Вот, скажем, Катерина Ивановна (Ксения Лаврова-Глинка) моет пол, плохо отжав тряпку, а вокруг суетится Соня (Яна Гладких) — такая же старательная неумеха. Обе они в очках и похожи на двух обнищавших курсисток, одна постарше, другая совсем юная, не приспособленных для быта,— да и для проституции, вероятно, тоже. К первому клиенту Соня отправляется из жалости к мачехе, ошпарившей руку и кашляющей кровью. В одном из следующих этюдов уже пьяная, в петушином наряде современной пэтэушницы (костюмы Веры Курициной скорее винтаж, чем стилизация под XIX век), она засыпает, сев в таз для мытья. К ней подкрадывается папаша Мармеладов (Алексей Шевченков). Вытаскивает из кармана спящей мятую купюру и, морщась от стыда, хочет бежать опохмеляться, но тут проснувшаяся Соня сама сует ему деньги — с омерзением от того, как они были заработаны.
В отличие от Мармеладовых, Раскольников, каким играет его знакомый по кино и дебютирующий на сцене МХТ Кирилл Плетнев, столь явного разлада с самим собой не испытывает. Коренастый парень с юношеским лицом и плотным телом выглядит самым здоровым из всех персонажей. Даже слишком здоровым — когда в сцене с Порфирием у него идет носом кровь, кажется, что все дело в полнокровии, а не в иезуитских вопросах следователя.
Мальчишеская ухмылка не сходит с его лица. В прологе он собирает тряпкой кровь, капающую с подвешенной художником Валерием Полуновским к потолку обезглавленной говяжьей туши (символ убийства), цитируя библейское "И прострет к нам руце свои, и мы припадем... и заплачем" с такой недоверчивой улыбкой, что с ходу ясно — к Богу у юноши накопилось много вопросов. Такую же гримасу вызывают у него беседы с истово верующей Соней: разозлившись, он даже запихивает бедняжку в чемодан — тот самый, с которым пойдет по этапу.
Все эти тщательно придуманные и отлично сыгранные этюды поначалу захватывают, но чем дальше, тем больше ждешь, что сквозь эту клоунаду нет-нет да и проглянет намек на муки совести и тогда образ Раскольникова обретет глубину и контраст — здоровое тело и измученная душа. На премьере ничего похожего заметить не удалось. Обойтись без шутовства юноша Раскольников пытается только раз — в сцене со Свидригайловым (Евгений Дятлов). И тут же тушуется на фоне мрачно-веселого, физически внушительного партнера. Свидригайлов тяжко дышит при виде красотки Дуни (Паулина Андреева). По Эренбургу его страсть небезответна, но за эту страсть Дуня себя и ненавидит (тут играется целый фрейдистский этюд). После ее ухода Свидригайлов собирает чемодан, а потом вдруг с проворством фокусника вытаскивает револьвер и вышибает себе мозги.
Словом, режиссер рассказывает вполне современные истории о молодых безумцах, шутя растрачивающих свои жизни, и предлагает никого не осуждать, а просто пожалеть. Все вроде бы в сегодняшнем духе — без возмездия, покаяния и занудных рассуждений о природе преступления. Фокус в том, что лишенный всего этого сюжет Достоевского превращается в однообразный перечень человеческих бед.
В какой-то мере положение спасает следователь Порфирий, мастерски сыгранный Федором Лавровым. Фразу Порфирия, жалующегося на геморрой, режиссер разворачивает в целый скетч, посвященный борьбе с этим мучительным недугом. Но сквозь гомерический хохот зала артист как-то успевает протащить главную мысль своего героя — мысль о необходимости внутреннего суда над своими поступками, без которой "Преступление" теряет смысл.
Вот собственно Порфирий больше всех и запоминается. Отсюда можно было бы сделать вывод, что совесть и есть тот мучительный и стыдный геморрой, от которого так хотелось бы избавиться сегодняшнему человечеству. Но будем честны: такого смысла в спектакль не заложено.