Концерт классика
Чечилия Бартоли, одна из самых звездных оперных артисток современности, выбралась в Россию с небольшим турне. Выступив в Петербурге и в Москве, она отправилась в Казань — там ее концерт пройдет завтра. На московском концерте в Большом зале консерватории, где певица вместе с цюрихским оркестром La Scintilla спела свою программу "Sacrificium", побывал СЕРГЕЙ ХОДНЕВ.
Вместо двух концертов, которые должны были состояться еще осенью прошлого года (певица отменила их по нездоровью), получилось, таким образом, три — благодаря расторопности Валерия Гергиева, зазвавшего певицу в свой концертный зал Мариинского театра. Однако с мариинским оркестром и его шефом Чечилия Бартоли пела то, в чем она блистала еще в самом начале карьеры — Моцарта и Россини, в Казани же выступит в камерном формате, под рояль. Таким образом, получилось, что только московскому БЗК и досталось самое вкусное и даже по здешним меркам сенсационное: исполненные под барочный оркестр арии XVIII века, написанные для главных героев тогдашней оперного мира, певцов-кастратов, царивших тогда на подмостках всего европейского континента.
Положим, ее концерт в любом случае был бы событием — не любить Чечилию Бартоли сложно (даже несмотря на ее, казалось бы, невыигрышную в чисто коммерческом смысле одержимость раритетами), она к каждому слушателю безошибочно находит подход. Кому-то — бесстрашие вокалистки, раз за разом берущейся за самые трудные арии в мировой оперной литературе, кому-то — имидж прелестной, но бескомпромиссной исследовательницы, которая страсть как любит пачкать пальцы архивной пылью, кому-то — бронебойное сценическое обаяние.
И все же насчет сенсационности концерта, признаться, были сомнения. Да, кастраты — благодарная тема, которую можно мусолить хоть в бульварном жанре, хоть в академическом, но на дворе не какие-нибудь 70-е, когда о кастратах барочной оперы увлеченно писали не только музыковеды, но и философы-структуралисты, и даже не 90-е, когда тему перевел в совсем уж массовый регистр режиссер Жерар Корбьо, снявший известный фильм о Фаринелли. Да, посвященный их коронному репертуару альбом "Sacrificium" оказался необычайно популярным и даже получил "Грэмми". Но, с другой стороны, студийный альбом и микрофонная запись — это одно, а концерт в БЗК — совсем другое, учитывая довольно камерный голос Чечилии Бартоли. Вдобавок эту программу певица уже не первый год возит по всему миру, и впору было, казалось бы, ожидать если не усталости, то машинальности в вокале при настойчивых элементах немножко китчевого шоу.
Бартоли вышла на сцену в стилизованном под XVIII век мужском наряде, в ботфортах, черном плаще с кровавым подбоем; сняв с головы треуголку, отвесила комический поклон и отбросила треуголку прочь — и от этой преувеличенной лихости на мгновение показалось, что сбываются как раз не самые лучшие ожидания. Но дальше впечатления пошли по совсем другой колее. Нам обещали нечто нереальное, сверхчеловеческое — и мы все это честно получили. Как и положено, недоумевая, каким все-таки образом у певицы получаются эти безумные колоратуры, спетые с пулеметной скоростью, но поразительно чисто и точно, эти безразмерные скачки по диапазону от сопрановых высот до зычных меццо-сопрановых низов, это бесконечное дыхание (исполняя на бис хитовую арию Риккардо Броски, брата того самого Фаринелли, Бартоли держала ноту чуть ли не полминуты — и это в самом начале зверски сложного номера) и прочие чудеса, опровергающие, кажется, все представления о том, что доступно обычному певческому голосу. По крайней мере на концертной сцене.
Безусловно, объемами голоса примадонна и в этот раз не поразила, но к концу ее первой арии ("Come nave..." Николы Порпоры) это как-то даже и позабылось, настолько умело и тактично аккомпанировал ей оркестр La Scintilla. Оркестранты Цюрихской оперы, факультативно занимающиеся аутентичным исполнительством на соответствующих инструментах, вообще оказались на высоте — не только по своей аккомпаниаторской деликатности, но и по красивому звуку, отличной манере, ученой, но очень живой, и просто по абстрактному качеству игры. В инструментальных номерах оркестр предъявил отточенные соло и флейт, и гобоев, и натуральных валторн (каждый, кто слышал этот инструмент вживую, согласится, что безупречная интонация со стороны натуральных валторн — дело не такое уж и частое).
Инструментальных вставок при этом было совсем немного, вдобавок это тоже были раритеты — увертюры Порпоры к опере "Германик в Германии" и к оратории "Гедеон", к примеру. Приходится отметить, что из заезжих звезд никто не показывал на сцене такой неутомимой, почти жадной охоты к вокалу, да еще такому экстремальному в смысле своей виртуозности, как синьора Бартоли. В этой неуклюжей ситуации — современная певица, изображающая кастрированного певца, пение которого по большому счету никто не может себе представить сколько-нибудь ощутимо,— она чувствует себя как рыба в воде. Не прибегая ни к какому нарочито "старинному" сцендействию, она все же делает все, чтобы каким-то невозможным образом представить этих ходульных царевичей и героев из опер Порпоры, Броски, Леонардо Винчи (не да Винчи), Франческо Арайи, Карла Генриха Грауна достоверными персонажами из плоти и крови.
И главным впечатлением, пожалуй, оказалась не стратосферная техничность, не вокальная эквилибристика, а изысканность вкуса певицы, идеальное чувство фразы и нежнейшие, истаивающие пиано. Рулады руладами, но в более проникновенных и распевных ариях, даже не оперных, а ораториальных ("Lascia la spina" из "Триумфа времени и разочарования" Генделя, той арии, которую композитор потом переделал в хитовую арию Альмирены из "Ринальдо", или "Quel buon pastor son io" из "Авеля" Антонио Кальдары), Чечилии Бартоли удалось создать совсем уж концентрированное ощущение чуда — и певческого, и театрального. Это, пожалуй, закономерно: в конце концов, феномен кастратов — это не только акробатические способности вокального аппарата, но и суровая выучка, и та непонятная способность обращаться напрямую к человеческому чувству, которую за итальянскими поющими евнухами признавали даже совсем малосентиментальные люди. Вроде Наполеона, которого видели плачущим только единожды — когда он слушал кастрата Крешентини.