Умер Михаил Матвеевич Шварцман. Собственно, дальше можно было бы не продолжать. Для тех, кто понимает,— а его искусство предназначалось всегда только для них,— тут наступает скорбное молчание.
На 72-м году жизни ушел выдающийся художник, легендарный человек, образец судьбы. Если из нашего послевоенного искусства надо было бы выбрать лишь одну фигуру — на роль символа потаенности, непродажности, независимости, то это был бы, конечно, Шварцман. Более радикального отшельника просто не существовало, большего презрения к коммунальным формам художественной жизни не было ни у кого. Шварцман сумел прожить жизнь так, чтобы до самого конца не упасть ни в собственных глазах, ни в чьих-то чужих (на которые ему было в общем-то наплевать), ни в тех единственных, что были для него, христианского художника, важны.
Шварцман всю жизнь занимался книгой, плакатом, дизайном, что не было для него сущностно важно; судьбу свою не клял — "приходилось быть ренессансно-охватным". Но жизнь он положил на то, что назвал иературами. На первый взгляд это — абстрактные композиции, на второй — новые иконы, или, во всяком случае, нечто, что должно было их заместить в эпоху, когда старая иконная форма стала слишком официозной и мертвой, а картина — чужой, самодовольно-поверхностной и мертвой тоже. Иературы — спрессованный мистический опыт, а сам художник выступает иератом, философом и мистиком, который преодолевает духовную ограниченность искусства, смиренно оставаясь в пределах ремесла. Шварцманом двигало стремление превзойти феномен и выйти к чистой сущности — утопическое стремление, но именно оно породило самые великие произведения в русском искусстве.
У него была невероятная харизма. Всякий, кто его видел, наверняка не забудет никогда. Я встретилась с ним уже тогда, когда он погрузился в себя, стал пренебрегать внешней реальностью и, видимо, мысленно предстал перед реальностью иной. После перелома шейки бедра он почти не двигался, стал маленьким и тихим. Смеялся он или плакал в ответ на мои вопросы, понять было трудно. Отвечал непонятно, но так, что ответы эти хотелось разгадать, как слова сфинкса. Его безучастность и даже презрение к суете жизни бросало нам всем вызов — "меня не занимала всякая результативная всячина". На вопрос, страдал ли от непонимания и одиночества в годы, когда не выставлялся совсем (а первая его выставка состоялась только в 94-м), сказал, что страдальцы большей частью тошнотворны — и что он послал бы их всех в задницу.
Собственно, так он и сделал. Шварцман всегда осмеливался вести себя как великий русский художник, и, по большому счету, этого достаточно.
ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ