Режиссер фильма «Август. Восьмого», бюджет которого составил $16 млн, побеседовал с “Ъ” о том, как он снимал один из самых дорогостоящих проектов российского кино, а также о том, что общего между его фильмом и «Анной Карениной», и перспективах американского проката.
— Ваш фильм посвящен осетино-грузинскому противостоянию. Для начала просто расскажите: почему вы захотели разобраться именно в этой теме?
— У Ильфа и Петрова есть прекрасное эссе на тему, что если советского кинокритика запереть в комнате наедине с книжкой, которую до него никто не поругал и не похвалил, то он выйдет из этой комнаты поседевший. Собственно, это и есть причина, почему современные кинокритики говорят, что кино об актуальных недавних событиях снимать труднее, чем о давно прошедших. Потому что времени прошло много, ответы все ясны и можно идти по проторенной дорожке, не боясь оступиться и вляпаться в какую-нибудь неизвестную тебе лужу. Современное кино снимать всегда тяжело, потому что ответов на вопросы пока нет и от человека, который поднимает любую актуальную тему, требуют сделать какие-то попытки обобщения. Это касается всего. Почему последние 20 лет почти не было современных картин — ни про перестройку, ни про смутные времена? Потому что жизнь была такая быстро изменчивая, а период производства у фильма год, написание сценария тоже занимает не два дня… И к моменту, когда ты закончишь свое произведение, жизнь уже может так измениться, что ты окажешься позади, скучным и никому не интересным. Именно поэтому если вы хотите, чтобы ваше произведение было актуальным, то нужно говорить на темы, которые страшно интересуют общество. Например, «Анна Каренина» — это не только гениальный роман, но и невероятно смелый поступок со стороны Льва Николаевича, потому что он очень точно подметил тенденцию, когда патриархат перестал быть основой общества, а женщина уже стала проявлять самостоятельность и отказываться жить с мужчиной, который ей не люб.
Мне кажется, чтобы зритель сегодня начал обсуждать фильмы, чтобы понял, что наш кинематограф тоже может жить в ногу со временем, то любой вопрос, который по-прежнему дискутируется в обществе, становится идеальным бэкграундом для кино. Фильм и тема, поднятая в нем, должны быть интересны аудитории. Поскольку эта война в Осетии была не так давно и вызывает у общества массу вопросов, мне показалось разумным и логичным сделать ее основой сюжета.
— Как же вы решили эту проблему актуальности? Расскажите, как вы показываете войну?
— У нас в «Августе. Восьмого» война лишена физиологии, лишена каких-то анатомических, физиологических подробностей. И я пытаюсь разглядеть войну как разрушение материального мира. Для меня важно, что это дом, это стол, а это стул. Случилась война, и дом превратился в руины, стол может превратиться в убийцу, а стул может навредить вам так, что вы сами этому будете не рады. Война страшна тем, что ставит с ног на голову все привычные ориентиры. Грузино-осетинский конфликт был тем и интересен, что все ждали, ждали, ждали, что война начнется... А во время ожидания человек все равно пытается строить, красить, не хочет жить в грязи. Он пытается завозить продукты, он продолжает рожать детей. Поэтому, когда война началась, несмотря на то что все помнили об этой угрозе, все равно все произошло неожиданно. В этот момент у людей случился переворот сознания, когда привычное вечное и надежное вдруг стало непривычным, страшным и совсем ненадежным.
— Момент перелома…
— Да, и если война затяжная, люди забывают, что когда-то здесь висели занавески, что когда-то тут лежали носочки мамины, папины. Привыкают к грязи, развалинам, прятаться по подвалам — все это становится частью их жизни. А когда это происходит в течение пяти дней, память еще не выветрилась. Ты помнишь прекрасно, что было несколько дней назад, поэтому боль и ужас еще страшнее. Мы приезжали снимать в горы, и местные жители там с нами работали — водитель, администратор. Очень многие местные нам говорили: «Я тут живу всю жизнь, а никогда в этих местах не был, как вы их нашли». А мы специально выискивали уникальную красивую натуру, потому что, когда война происходит на фоне такого пейзажа, это еще больше высвечивает ужас происходящего.
В 60-е годы на постановке «Короля Лира» Питер Брук применил гениальный прием: в сцене ослепления графа Глостера он включил в зрительном зале свет. И зритель на секунду подумал: «а, спектакль закончился, пора уходить», и некоторые даже вставали в этот момент в зале. Но в это время начиналась сцена ослепления, ставшая невероятно страшной. Она выходила за рамки сценического действия. Было такое ощущение, что зритель оказался сопричастным к чему-то абсолютно бытовому и поэтому очень страшному. Только создавая контраст между прекрасным и ужасным, разрушая, как Питер Брук, иллюзию «четвертой стенки», мы сможем добиться максимальной выразительности.
А кино, по сути, у нас получилось пацифистское, не пропагандирующее никаких политических доктрин. Мы не говорим, что здесь так, а вот здесь не так, кто прав, кто виноват. Те, у кого есть такие вопросы, всегда могут пойти и порыться в документах, разобраться в истоках происхождения этого конфликта. А меня интересует жизнь «маленького человека», который случайно оказывается в экстремальной ситуации. Мне очень хочется, чтобы просто зритель, посмотрев наше кино, подумал: епрст, а что будет со мной, как бы я себя повел на месте героини, если вместо отпуска окажусь на войне? Это же действительно в любой момент может случиться с каждым. Мы так рядом с этим живем, что не говорить вслух об этом мне кажется неправильно.
— Каково было ваше отношение к этой войне? Когда все это произошло, вы же тоже смотрели телевизор.
— Сначала я смотрел телевизор, читал газеты… Для меня это было очень тяжело, так как я вырос в Осетии, все там мне не чуждо. При этом у меня огромное количество друзей-грузин. Я хорошо знаю эти места и бывал там, поэтому войну 2008 года я воспринимал как личную боль, был разочарован и расстроен. Но истоки этого конфликта уходят далеко в прошлое, я понимаю его природу...
Как и все, в первый момент я попал под пулеметный огонь потрясающе организованной грузинским правительством PR-кампании. У меня было ощущение, что наши, в очередной раз неуклюже повернувшись, разбили в посудной лавке дорогой сервиз. Спустя несколько дней, когда международная независимая пресса — The New York Times, The Washington Post — принесла извинения своим читателям за то, что неверно освещала первые дни войны, я стал более пристально следить за тем, что произошло. После этого я встретил своего знакомого, рассказавшего мне историю о том, как он поехал в отпуск к друзьям и попал на эту войну. И я подумал: какой невероятно интересный сюжет. Потом, когда начал разговаривать с военными и собирать материал, я понял, что история может получиться захватывающая.
— Расскажите, в чем состоял замысел, почему главная героиня оказывается на войне?
— Есть люди, у которых жизнь не идет ровно по рельсам, они живут больше чувствами и эмоциями... У моей героини в начале фильма появляется вроде бы хороший молодой человек, с которым она хочет связать свою жизнь. Но ее маленький сын не хочет принимать будущего папу — то ли в нем внезапно проснулся маленький мужчина, то ли ревнивый эгоист… И в такой момент в сердце любой женщины начинается страшный раздрай, потому что, с одной стороны, хочется простого женского счастья, но есть ребенок, который этого не понимает и отстаивает всеми способами свою точку зрения. А тут и бывший муж давно просит отпустить ребенка к нему в Осетию, чтобы показать родителям... И начинается война, а героиня сначала этого даже не понимает и просто приезжает за сыном, чтобы вернуть его домой из опасного региона... Мне было очень важно проследить тот момент, когда у героини появляется настоящий материнский инстинкт, как бессознательное становится сознательным.
— Забавно, в «Турецком гамбите» у вас тоже была история с женщиной на войне.
— Со времен «Антигоны» для того, чтобы создать убедительный контраст, главной героиней делают девушку. Потому что нет ничего более нелепого, чем молодая девушка, оказывающаяся на войне, потому что ей не удалось устроить свою личную жизнь с мужчиной, который и на серьезные отношения-то не рассчитывал. Красивая девушка в экстремальной ситуации всегда наглядно демонстрирует главную мысль. «Анна Каренина» была бы нам неинтересна, если бы в обществе того времени было принято открыто бросать мужчину с волосатыми ушами, чтобы уйти к красавцу в лосинах.
— Сейчас так принято.
— Тогда тоже, но об этом нельзя было говорить вслух.
— Но в данном случае государство вашу историю поддержало.
— Поиск денег — это обычная история для кинематографистов во всем мире. Если только проект изначально не был заказан какой-нибудь большой студией типа Universal, продюсерам всегда приходится искать и доказывать людям, имеющим деньги, что этот проект будет интересен большой аудитории. Я не исключение, это моя работа, которую приходится делать все время. Тем более в нашем государстве, где кино еще не является доходной статьей. Поэтому мы все крутимся по фондам, которые могут эти деньги выделить. «Август. Восьмого» был написан именно так, как я вам рассказал, и именно в таком виде я его показывал изначально. И, конечно, я не ожидал, что на этот проект дадут сразу такие большие деньги. При этом коррекций по истории не было никогда и никаких, она всегда была в таком гуманистическом пафосе. В хорошем смысле этого слова.
— Какой у вас бюджет?
— Наш бюджет составляет $16 млн. Это большой бюджет — и по нашим меркам, и по иностранным. Кино у нас выглядит больше, чем на $16 млн. Темп у фильма получился очень высоким. Например, средний по длине фильм обычно насчитывает от 50 до 70 эпизодов. У «Августа. Восьмого» хронометраж составляет два часа, а у нас эпизодов получилось 158. Из-за этого фильм стал плотным, интенсивным.
— Как вы относитесь к фильму «Пять дней в августе»?
— Я узнал о том, что он снимается, уже после того, как мы начали работу. Поэтому для себя я понимаю так, что это был скорее ответ на «Олимпус инферно». Грузины с красивым присущим им размахом решили позвать Голливуд, чтобы настоящие артисты там снимались, широко было сделано. Не люблю ругать коллег, но это не художественное кино. Если вы его видели.
— Да.
— Странное такое, абсолютно политически ориентированное. В каждом кадре видно, что исполняется заказ, поэтому оно не рождает никаких эмоций. А художественный образ должен рождать эмоции. Почему мы, зрители, всегда так раздражаемся, когда в середине фильма вдруг появляется product placement? Потому что мы только-только зацепились за какой-то образ, только-только стали верить этим людям и в этот момент понимаем, что нами пытаются манипулировать, и это всегда вызывает дикое отторжение.
— А что там за роботы у вас в фильме?
— Роботы действительно вызывают просто дикий интерес у всех, кто смотрит на постер «Августа. Восьмого». И мы решили постараться сохранить эту интригу как можно дольше. Я могу только сказать, что около 30% фильма действительно будет посвящено волшебному миру, населенному роботами и другими чудовищами. При этом фэнтезийная линия абсолютно органично вписывается в основную историю.
Мировое кино приучило нас к тому, что нам либо показывают чистый жанр фэнтези, либо мелодраму, либо детектив. В реальной жизни так не бывает, потому что мы каждую секунду сталкиваемся с множеством самых разных жанров, мечтаем, фантазируем. И при этом никто нам не говорит, что это «стилистически неоправданно». У нас фильм абсолютно реалистический, но в нем, как и в жизни, есть место фантазии. Но от этого он не перестает быть правдивым.
— А правда ли, что на питерский форум к вам на презентацию приехал сопродюсер «Аватара» и «Титаника» Джон Ландау? Наметились перспективы по американскому прокату?
— В эти перспективы никогда никто не верил, но Джон Ландау к нам действительно приехал. Ему оказалось очень интересно посмотреть фрагменты «Августа. Восьмого». Несмотря на то что он видел всего 25 минут, он очень точно словил суть фильма. Это было страшно приятно нам всем.
Разница между нашей киноиндустрией и американской заключается в том, что американцы все время пытаются скооперироваться. Они давно поняли для себя, что передача информации и коммуникация — это единственная основа здоровья и в обществе, и в жизни, и в профессии. И поэтому он пришел, посмотрел с точки зрения специалиста в этой области. Поскольку ему задали вопрос «Что вы думаете?», он тут же начал подробно рассказывать, что, ему кажется, должно быть, что, ему кажется, мы должны сделать, чтобы фильм максимально хорошо продвигался в прокате.
Он сказал, что на «Титанике» Кэмерон чуть не совершил большую ошибку. Мы еще не совершили ее, но могли совершить, если бы он нам об этом не рассказал. Суть в том, что любовь на фоне любого трагического события в первую очередь хочется рекламировать, как забойный экшн. Но это не является сутью фильма, это бэкграунд. «Не пытайтесь заигрывать с аудиторией, продавайте только историю про любовь, про девочку и про ее страдания,— сказал он нам.— Это все равно единственная настоящая ценность в художественном произведении — эмоции. Судя по фрагменту, “Август. Восьмого” получился эмоциональным, именно это и нужно продавать».