Мэр Москвы в самом деле считает, что способен вызвать дух Кваренги
Как известно, некоторые — не вышедшие на уровень требований текущего момента — архитекторы предлагали возвести на месте храма Христа Спасителя часовню. Это напоминало бы как о храме, так и о его разрушении, и не вычеркивало бы из истории ни одной страницы. Проект этот, конечно, не реализовался в отношении храма, но неисповедимым путем реализовался в отношении бассейна "Москва": рядом с храмом теперь устроен небольшой водоем, в котором, кажется, нет иного моленного смысла, кроме как служить своего рода часовней на могиле всенародной купальни.
Но это, пожалуй, бессознательный рецидив исторического мышления. Современная российская реставрация предпочитает стирать с лица памятника всякие воспоминания о том, что он был когда-то поврежден или разрушен. Например, злые, но компетентные языки утверждают, что панно "Времена года" работы Врубеля, сильно погоревшие во время недавнего пожара в доме приемов МИДа на Спиридоновке, были отреставрированы в таком — невольный каламбур — пожарном порядке (за что коллектив получил Государственную премию) исключительно благодаря тому, что бригада не утрудила себя сохранением фрагментов врубелевской живописи, а просто написала поверх нее нечто приблизительно похожее на старую фотографию, только ярче и веселей. И это не исключение. Тем же манером построен и помянутый храм, около которого только и слышишь разговоры: "Папа, неужели он такой же, как был?" — "Что ты, детка, гораздо лучше!" Это восхищение отлично бы выразил и возглас неофита перед реалистической картиной — "Как живой!"; тем более что и правда, в основе сей реставрационно-исторической концепции лежит яростное вытеснение имевшей место смерти.
В такой реставрации есть коммерческая хватка и хватка эстетическая (это, в самом деле, определенная художественная позиция); но, как мне кажется, есть в ней и хватка мистическая. Проговорился об этом, как всегда, мэр Москвы.
На этой неделе в столице прошло очередное заседание мэрии, посвященное архитектуре, где решали вопрос, на что будет опираться новая стеклянная крыша московского Гостиного двора, в начале XIX века выстроенного архитектором Кваренги. Характерным образом вопрос об опорах стали решать позже вопроса о крыше, и тут выяснилось, что одних опор мало: надо стены здания подводить под одну высоту, а поскольку часть его двухэтажная, а часть трехэтажная, то, значит, один этаж надо надстраивать. Венецианская архитектурная конвенция (закон для всех профессионалов мира) вполне позволяет надстройку старой архитектуры, но категорически запрещает делать это в прежнем стиле, то есть разрешает творчество, но запрещает прямую фальсификацию. На это указал мэру ректор Московского архитектурного института г-н Кудрявцев, на что мэр ответствовал криком "Вы с ума сошли!" и велел делать так, "как сделал бы Кваренги".
Протесты архитекторов были единодушны, так что Юрию Лужкову пришлось объявить обсуждение проекта в прессе, к которому на следующей неделе присоединится и Ъ. Но меня интересует сам спиритический пафос мэра, который в самом деле считает, что можно вызвать дух Кваренги, чтобы его рука повела рукой главного архитектора проекта и финских строительных рабочих. Крепкая вера в жизнь вечную и воскрешение мертвых читается, оказывается, не только в том предпочтении Пасхи Рождеству, которое мы находим в православной религии, и не только, скажем, в "философии общего дела" Николая Федорова, но и в философии Лужкова, который, кажется, намерен принудительно воскресить все без разбору и без особой точности. А если для того придется уничтожить остатки подлинного (кваренгиевское здание тоже может частично пасть жертвой реконструкции, а сколько уже было жертв!), то ведь тут — попрание смерти и изведение из ада прошлого, какие уж тут разговоры об исторической точности. С точки зрения веры они неуместны.
На Западе атеистическая революция и осознание необратимости смерти привели к формированию исторического сознания и его храма — Музея. В России же, характерным образом, музей понимает себя как храм. Поэтому то, что в итальянских церквах висят картины Тициана, и то, что наши музеи свои иконы передают в церкви (иногда даже добровольно), явления разные. При виде Тициана никто не осеняет себя крестным знамением, а в Третьяковке это порой происходит и при виде картин Васнецова.
Об этом лишний раз напомнила только что прошедшая в Третьяковской галерее выставка "Православная книга и современное церковное искусство". О ней, может быть, и не стоило бы говорить, но на прошедшей неделе стало известно, что галерея намерена приобрести часть икон. Они будут подарены ей спонсором выставки, Клубом православных предпринимателей, который также обогатил галерейский книжный киоск "Ежедневником православного предпринимателя".
Помимо ежедневника, на выставке поражала воображение икона "Акафист ангелу-хранителю", в одном из клейм которой было изображено "море житейское", сокрушающее дух "волнами мирских попечений",— изображено при помощи пачки "Сникерса", пачки "Мальборо" и надписи "Обмен валюты". Такое расширение иконографии "снизу" показалось даже милым и забавным, но для нынешних времен, увы, более характерно расширение ее "сверху" — при входе на выставку висел палехский складень "Сказание о Москве", испещренный московскими монументами, триколорами, красными звездами и золотыми крестами. Надеюсь, что это была все же не икона. Сотрудники галереи предпочли складень не замечать, как и огромную цветную фотографию патриарха, висевшую рядом.
Прошел даже неподтвержденный слух о формировании в галерее нового отдела — современной иконописи. Если так, то отчего бы не быть "отделу современного искусства XVIII века"? Художественное качество будет не хуже, потому что хуже не бывает. Представление о том, что иконопись вечна, будучи не историческим и эстетическим феноменом, а священным предметом, близко сотрудникам отдела древнерусской живописи, некоторые из которых не отделяют науку от веры. Оставим в стороне сложный вопрос о том, что такое икона,— в конце концов, предметы культа древних народов также существуют как в музее, так и в повседневной практике этих народов, если народ этот все не меняется. Интереснее то, что альянс Третьяковки с РПЦ (на территории галереи находится церковь, а батюшка является штатным сотрудником) накладывает отпечаток на всю галерею. Современный российский музей сам готов понять себя как храм, то есть как место, где хранятся не просто исторические свидетельства как о хорошем, так и дурном, но священные реликвии, в ценности которых нельзя даже и сомневаться. С этой точки зрения меня бы нисколько не удивило, если бы и все остальное в Третьяковке — "Явление Христа народу", "Боярыня Морозова" и "Золотая осень" — тоже стало бы рассматриваться как иконы. Более того, я бы приветствовала такой подход по отношению ко всему последующему отечественному искусству тоже.
Однажды я присутствовала на "круглом столе", посвященном проблеме Музея современного искусства; после долгих рассуждений о том, где взять для музея Уорхола и Кабакова, выступила некая дама, которая, к удивлению присутствующих, оказалась представительницей Музея Андрея Рублева. Она с пониманием дела сказала, что и у них есть проблема современного искусства: они так и не решили, что делать с современными иконами. Феномен "современного искусства", видимо, никак не укладывается в голове моих сограждан. Может, дело в термине? Делаю последнюю попытку: предлагаю отныне называть его емким термином "фрязь". Этим словом в Московии XVII века неодобрительно, а потом завистливо обозначали иконы с явственным иноземным, латинским влиянием (которые все же оставались иконами). Может, судьба "Музея фрязи" на православной почве сложится счастливее, чем судьба Музея современного искусства?