"Мне надо жить в бедности"

Автор этих воспоминаний и дочь Сталина Светлана Аллилуева были школьными подругами. Свою дружбу они пронесли через всю жизнь — письма и телефонные разговоры связывали их до последних дней Светланы. Нежность и восхищение незаурядной личностью остались жить и после ее ухода

Ольга Ривкина

В мае 1942 года наша семья возвратилась из эвакуации в Москву. Здесь я узнала, что для ребят, пропустивших учебный год, открыли экстернаты, где за лето можно было пройти программу пропущенного класса. Вместе с дочкой отчима Леной Езерской мы поступили в такой экстернат. Школа находилась недалеко от нашего дома — это была так называемая 25-я образцовая, где учились дети работников высшей партийно-правительственного аппарата. Но часть ребят были из обычных семей (впрочем, принадлежавших к интеллигенции). Школа была небольшая. В нашем единственном 10-м классе было около 20 человек.

Некоторые знакомые спрашивали, не чувствую ли я себя бедной родственницей среди "правительственных" детей. Нет, вот этого я как раз не чувствовала. По счастью, в той среде, где я росла, социальному статусу человека не придавали значения ни в плане отношения к нему, ни в плане оценки его личности. Не особенно трогало меня и то, что одета я была хуже всех,— так как не было обуви, я ходила в ботинках от старых коньков, а платье мне сшили из хлопчатобумажной ткани цвета хаки, какую употребляют для солдатских гимнастерок.

Надо отдать справедливость учителям — они ничем не выделяли детей из верхов, однако этих детей выделяло проступавшее на лицах осознание своего превосходства. И только один человек, который имел, казалось бы, больше всех оснований кичиться, отличался от этой касты "лица необщим выраженьем", был "личностью", никак не связанной со своим положением,— это Светлана Сталина.

Новая подруга

Моя бабушка иногда говорила о ком-нибудь: у него дорогое лицо, то есть лицо, богатое внутренним содержанием. Такое лицо было у Светланы. Она была скромна, даже застенчива, и мне неудобно было ее рассматривать, но трудно было оторваться от ее лица. Мне она сразу показалась и до сих пор я считаю ее самой женственной из всех, кого я знаю. Ее тихая походка, мягкие движения, грудной голос (который не изменился и всегда был узнаваем и через столько лет по телефону с другого конца света) чарующе сочетались с яркостью рыжих, золотого отлива волос и удивительным цветом зелено-бирюзовых глаз. А главное — совершенное отсутствие видимой связи с ее "великим" отцом и вообще с ее положением, которое она ни в грош не ставила, а скорее им тяготилась вместе со своей вызывающей дрожь фамилией и неотступно за ней следовавшим телохранителем.

Чем-то ее заинтересовала и я, и она сказала Лене, что ей кажется, что такая девушка непременно должна писать стихи и ей бы так хотелось их почитать. Милой Светлане я охотно дала свою заветную тетрадку стихотворений. Оказалось, мы обе исподтишка рассматривали друг друга, и, прочитав мои стихи, она в ответ написала свое стихотворение мне:

Мне казалась она одинокой — никто

Не поймет ее горькие губы,

Ее локоны, руки, походку, лицо,

Ее тонкую — люди так грубы.

Я жалела ее оттого, что и я

Не могу объяснить себя людям,

Оттого, что и я так уныло одна

Со своими мечтами, не в буднях.

Сквозь стихи, как сквозь чистые слезы глядя

В ее душу опять и опять,

Как ее не пойму, если так же и я

Тщетно жду мою милую мать.

Десять лет с нею вместе всегда —

Веселюсь, плачу, думаю, слышу, живу,

И на строгий портрет, как мадонне, молюсь

И ее, как богиню, люблю.

И стихи о любви мне близки оттого,

Что я чувственность не примешаю

К светлой, ясной улыбке и ласке того,

Кого братом своим я считаю.

И ни горы, ни море родных мне краев

Не затмят васильков синеоких,

Я березы привет, русских нив колосков

Не отдам за все чуда Востока.

Милой девушке светлой, с глазами весны

Мне сказать захотелось немного

О себе и о том, как мне близко ясны

Ее мысли, мечты и тревога.

Вскоре мы со Светланой пересели за одну парту и так и просидели вместе сначала в 10-м классе, а потом в университете, куда поступили после школы на исторический факультет.

У нас с ней была какая-то внутренняя совместимость, мы хорошо понимали друг друга. При всем различии условий быта похожими были пылкая любовь к матери, счастливое детство, омраченное потом смертью матери у нее, а у нас обеих изменением обстановки в доме, репрессиями, исчезновениями близких людей, нелегкими переживаниями отрочества и юности. Так и переплелись у нас обеих оптимистическое восприятие жизни и печально-мечтательный характер.

Мы, конечно, о многом говорили, но могли и подолгу молчать, возвращаясь из школы домой (у нас был общий маршрут — вниз по улице Горького). Мне кажется, у нас с ней какой-то одинаковый ритм, не случайно же после стольких лет разлуки мы с ней продолжали любить и понимать друг друга.

Пока я не узнала ее ближе, мне не приходило в голову, что она бедняжка — ведь она сирота. Я знала, конечно, что мать ее умерла, но ведь какой у нее отец! У нас дома не было культового поклонения Сталину, мама даже говорила (в своем кругу, конечно), что у него несимпатичное лицо, но все же это был великий вождь нашей великой страны. Оказалось, что Светлана воспринимала его почти так же, как все,— он был для нее в этом возрасте больше великий Сталин, нежели отец. А отцом к этому времени почти что и перестал быть, по крайней мере, когда я ее узнала, она его даже видела очень редко. Его занимало, как я теперь понимаю, только одно — политика, борьба за власть. Мы часто ходили гулять вдвоем или втроем с Леной, чаще по набережной у стен Кремля, но иногда Светлана спешила домой: "Как бы не опоздать, сегодня Пап придет — я его две недели не видела". Так и росла она и без матери и почти без отца, не случайно написала она о себе в стихотворении "я так уныло одна".

Государственная собственность

Я не могу найти объяснения, почему люди, которые никогда ее не видели, говорят и пишут о ней небылицы, и это при том что она автор четырех автобиографических книг, из которых личность ее очень ясно вырисовывается. Так, Рой Медведев в передаче "Старая квартира" сообщил, что "Двадцать писем к другу" были написаны Андрею Синявскому, в то время как это даже вообще не письма в прямом смысле слова, а написанная в эпистолярном жанре книга, которую убедил ее написать и которую она таким образом, адресовала физико-химику Федору Федоровичу Волькенштейну, о чем есть ее собственное свидетельство. Затем Рой Медведев рассказал, что в виде микрофильма эта книга была вывезена Светланой из СССР в урне с прахом Браджеша Сингха. Кому пришла бы в голову мысль засовывать что-либо в прах?! В своей рукописи "Двадцать писем к другу" Светлана сама пишет, что из соображений безопасности она переслала рукопись в Индию с другом своего мужа послом Каулем в январе 1966 года и получила ее от Кауля, уже находясь в Индии, после чего ее книга была издана в США.

Но откровения Роя Медведева — это пустяки по сравнению с поношениями иных журналистов, писателей — всех кому не лень. А ведь Светлана — личность исключительная и не по своему несчастному родству с тираном, и не по скандальным приписываемым ей историям, а по своему таланту, по тому достоинству, принципиальности и мужеству, с которым она прожила свою жизнь.

Сколько людей, даже пройдя огонь и воду, не могут выдержать испытания медными трубами. Хотя бы брат ее Василий, оказавшийся не в состоянии вынести вседозволенности и угодничества, связанных с его высоким родством, и из-за этого загубивший свою жизнь. Светлана в своих исключительных жизненных обстоятельствах умела всегда оставаться самой собой. При жизни Сталина ее тяготило положение, как она называет, "государственной собственности", она мечтала о частной жизни человека, отдельного от своего "великого" отца. После смерти Сталина многие думали, что ей станет хуже. Как раз наоборот. Я не говорю о ее дочернем горе — это естественно. Но с нее, как и со всех нас, свалилось бремя сталинско-бериевского режима, уменьшилась ее собственная зависимость от великого имени и всего с этим связанного.

Что касается материальной стороны жизни, она человек скромных потребностей. В школе была скромно одета, избегала пользоваться машиной, отличаясь в этом от многих "кремлевских девочек". Впоследствии тихо жила со своими детьми, так же скромно одевала и их. В доме она умела создавать уют без роскоши, вообще обходилась без излишеств. Некоторые обращались к ней за помощью, думая, что она имеет какую-то власть или возможности. Она их не имела, Сталин запретил ей просить или ходатайствовать за кого-то. Но она сама, будучи отзывчивым человеком, всегда старалась помочь своими силами и возможностями. И, наконец, она реализовала свой талант писателя. То там то сям проскальзывают намеки, что ее книги за нее написал кто-то другой. То вдруг в печати всплывают обвинения в психической неполноценности, первым таким "обвинителем" был премьер Косыгин в 1967 году, и цель его была ясна — нейтрализовать впечатление от бегства Светланы из СССР, от этого смелого поступка человека, сбросившего кремлевскую удавку. Много лет прошло, и опять можно встретить в печати такую же нелепость.

Еще в школьном стихотворении, которым Светлана ответила на мои стихи, есть строка: "Не могу объяснить себя людям". Прошла жизнь, написаны книги, ей удалось, мне кажется, объяснить себя людям.

Просто удивительно, что наши литературоведы не замечают существования такого отличного русского писателя, каким является Светлана Аллилуева. А между тем Грэм Грин, например, назвал ее вторую книгу, "Только один год", книгой года (см. Who is who за 1968 год), ее рассказ "Девяностый год рождения" был опубликован в сборнике "Люди" рядом с рассказами известных писателей Англии, ее книга "Далекая музыка" и другие изданы в нашей стране миллионными тиражами (данные Книжной палаты). Но ни прекрасный язык, ни изящная стилистика, ни сложные душевные переживания автора не смогли, по-видимому, перевесить излишний интерес к тому, что живет, мол, "кремлевская принцесса" на жалкую пенсию, якобы растратив неведомо куда свои миллионы. А между тем значительная часть денег за первую ее книгу "Двадцать писем к другу" была помещена в благотворительный фонд, на гонорар от второй книги Светлана построила больницу в Индии, выйдя в Америке замуж, выкупила ферму своего мужа Питерса, многим помогала, впоследствии, после развода с Питерсом, одна, без какой-либо помощи воспитывала свою дочь Ольгу, платила за ее образование. Неудивительно, что деньги в конце концов закончились.

Книга "Далекая музыка" рассказывает о ее жизни в Америке. Эта книга, как и все, что написано Светланой, правдива, а раз правдива, значит, в ней нет присущего американцам убеждения, что "все американское — самое лучшее в мире". Американский патриотизм не мог перенести нелицеприятного описания "быта и нравов" этой страны, хотя при всем том чувствуется и любовь, и уважение автора к народу Америки. В результате в США "Далекая музыка" не была издана, ее небольшим тиражом издали в Индии.

Переехав с дочерью в Англию и оставшись без средств, Светлана продала права на будущее издание своих книг на русском языке издательству "Либерти" за ничтожную сумму — это было время, когда ее книги на русском языке издавались крошечными тиражами. Когда настало время гласности, книги Светланы были изданы, как видим, очень большими тиражами, но деньги за их издание получил не автор, а издательство.

В Англии изрядная безработица, и взрослой дочери Светланы пришлось вернуться в Америку, где она получила работу. Через несколько лет Светлане, в ее пожилом возрасте и с подорванным здоровьем, пришлось поселиться в доме для престарелых. В своих письмах ко мне она никогда не жаловалась, писала, что многого ей не надо, что она живет с Богом, с книгами, с природой, переписывается с друзьями, что в этом — ее богатство.

Англия приняла ее со статусом писателя, через определенный срок предоставила ей гражданство, выплачивала маленькую пенсию. К счастью, дочь ее Ольга, наконец, прочно устроилась в Америке и осенью 1997 года смогла взять мать к себе.

Я пишу обо всем этом так подробно, чтобы сдвинуть устоявшееся и такое превратное представление о друге моем Светлане. Ее злополучный государственный статус совершенно задвинул в тень ее личный статус человека, мужественно преодолевшего и преклонение перед печатью рождения, и ненависть по той же причине, и сохранившего в сложных, а порою и очень трудных обстоятельствах жизни, свою верность понятиям чести и достоинства.

Под присмотром

В свои школьные годы Светлана была искусственно изолирована от обычной жизни. Ей никогда не приходилось что-либо покупать, она даже плохо различала деньги. Когда у нее затерялся комсомольский билет, ее телохранитель Михаил Никитич успокаивал: "Ничего, мы наш билет найдем". Михаил Никитич был довольно добродушный дядька, но даже меня раздражало ощущение, что кто-то все время за тобой идет. Светлана не раз просила, чтобы ее освободили от этой опеки, но все понапрасну. Некоторым, однако, это, наверное, нравилось. За детьми Молотова тоже ходил телохранитель — это бы ладно, но их провожала в школу и мать, Полина Семеновна Жемчужина, и за ней шел другой — ее собственный телохранитель, таким образом, за ними в школу топали два здоровенных дядьки. Бедная Полина Семеновна с ее повадками знатной дамы вряд ли представляла себе, от кого ее ждет действительная опасность — через несколько лет она была арестована, выслана, а затем отправлена в лагерь.

В нашей школе Полина Семеновна вела общественную работу, была председателем родительского комитета. Однажды в классе объявили, что некая комиссия будет раздавать одежду детям фронтовиков — это был закамуфлированный способ как-то сгладить бросавшуюся в глаза разницу между внешним видом "кремлевских детей" и "простых", а детьми фронтовиков в общем-то были все. И вдруг в рамках этого мероприятия ко мне домой заявляется Полина Семеновна Жемчужина — она была председателем школьного родительского комитета и якобы проводила обследование условий жизни детей фронтовиков. Я говорю "якобы", потому что, как я узнала, ни к кому, кроме меня, она не приходила. Видимо, кто-то заинтересовался, что это за девочка, из-за которой Светлана оставила свою давнюю подругу внучку Горького Марфу и с которой стала дружить. Хотели, видно, узнать, из какой семьи и так далее. Дома была бабушка, она рассказала о себе, что она старый большевик, персональный пенсионер союзного значения. Успокоившись на этом, Полина Семеновна стала расспрашивать меня — как я учусь, чем интересуюсь. Узнав, что у меня есть тройки, "знатная дама" очень была недовольна, на что бабушка простодушно заметила: "Она всегда есть хочет, поэтому ей занятия в голову не лезут". И с гордостью добавила: "Она пишет хорошие стихи". Полина Семеновна стала настаивать, чтобы я показала свои стихи. Я отказалась. Бабушка наклонилась ко мне и громко прошептала: "Дура, покажи, может, напечатают". Я свою тетрадь стихов не дала, и Полина Семеновна, сухо распрощавшись со мной и почтительно — с бабушкой, покинула наш дом.

В то время как в школе мы сидели на уроках, телохранители — и Светланин, и двое Молотовских — сидели в специальной комнате около гардероба. Как-то наш класс сбежал с последнего урока в кино — рядом в кинотеатре шла новая картина "Машенька". Вроде мы прошмыгнули незаметно, куда там — кто-то, видно, донес (позже я узнала, что КГБ умудрялся вербовать осведомителей даже в нашей школьной среде). Михаил Никитич поднял тревогу и вместе с нашим классным руководителем (между прочим, известным математиком и автором учебника Гурвицем) примчались в кино. Вдруг во время сеанса в зале зажегся свет, и наш класс на глазах изумленной публики вывели из зала. Бедная Светлана — ей так хотелось быть на равных. Помню, раз в метро она наступила какому-то парню на ногу, и он обозвал ее "рыжая корова", так она даже просияла от удовольствия.

У нас была замечательная преподавательница литературы Анна Алексеевна Яснопольская, она была высокого мнения о литературных способностях Светланы и настоятельно советовала ей писать. Анна Алексеевна позволяла себе, несколько пренебрегая программой, знакомить нас с поэтами Серебряного века, читать их стихи, никого не обзывая реакционерами-декадентами. У Светланы была чудесная книга — "Антология русской лирики первой четверти ХХ века", изданная в 1925 году, мы читали ее по очереди, знали наизусть массу стихов Блока, Ахматовой, Гумилева, Есенина. Нравились нам тогда и Константин Симонов и только что появившиеся еще в машинописи стихи поэтов-фронтовиков. Еще мы зачитывались Рабиндранатом Тагором, Светлана приносила в школу томик его стихотворений, и мы бесконечно его перечитывали. Всю эту зиму мы просто бредили поэзией.

Все ближе и реальнее становилось окончание школы, и мы со Светланой твердо решили поступать в Литературный институт. Стали даже уже загодя ходить туда на лекции и семинары, нас интересовало, как там происходит обучение. Но оказалось, что для поступления нужно не только сдать экзамены, но и предъявить собственные литературные публикации, хотя бы в газете или журнале. Но неожиданно вопрос о поступлении за нас решил Сталин — "и что тебя в эту богему тянет?". Ему почему-то представлялось, что литераторы, журналисты (здесь, возможно, сказалась его враждебность к Алексею Каплеру, которым была увлечена Светлана) — это люди богемы.

В самом деле, я не знаю, как это соединялось у нас — война, стихи, влюбленности, музыка. Главные наши мысли были на фронте, в домах в те годы круглые сутки не выключалось радио — мы прислушивались к военным сводкам, душа наша была там — с солдатами, родными, друзьями, воевавшими с врагом, сердца замирали от страха за них, мы ходили в госпиталь ухаживать за ранеными. И все-таки, все-таки...

"Кто ею занимается?"

"Иди на исторический факультет,— приказал ей отец,— вот это серьезное образование". Его авторитет был непререкаем и для Светланы и для меня. В университет мы пошли с воодушевлением — кончилось детство, кончилась школа с ее опекой, мы чувствовали себя взрослыми, свободными людьми. К сожалению, в 1943 году еще не все профессора вернулись из эвакуации, и уровень лекций не всегда был высоким.

В университете был адский холод. Все сидели в пальто, писать лекции замерзали руки, то и дело приходилось отогревать их в варежках, а потом снова писать. Светлана не привыкла к такого рода лишениям, в сильные морозы сбегала с лекций домой. Над другими студентами за нарушение дисциплины висела угроза лишиться справки для получения продовольственных карточек, но Светлана карточек не получала, и замдекана, не зная, как поступить, обратилась ко мне: "Не могу же я повесить на стену выговор с такой фамилией — у нас иностранцы бывают. Скажите, пожалуйста, к кому мне обратиться, кто ею занимается?" И совершенно не поверила моему правдивому ответу: "Никто".

Светлане в первое время приходилось худо — если в школе к ней привыкли, то теперь на нее ходили смотреть, да еще этот постылый телохранитель. Только постепенно к ней и здесь привыкли и, как всюду, где ее знали, стали относиться к ней с симпатией. А во втором семестре ей, наконец, удалось упросить отца избавить ее от телохранителя.

Надвигалась экзаменационная сессия. Зачеты мы уже сдали, остался один — военное дело. Тут требовалось умение собрать и разобрать винтовку. Военный кабинет оказался запертым, и Светлана предложила: "Пойдем к нам, у нас дома есть винтовка". Это сейчас в Кремль может войти каждый, а в то время обычному человеку и помыслить об этом было невозможно.

Подошли к Боровицким воротам. Светлану охрана знает в лицо, а у меня требуют пропуск. "Это моя подруга",— говорит Светлана. "Ну хоть документ". Документа нет. Спросили фамилию, пошли куда-то звонить. Пропустили. Входим — каждые 10-15 шагов на пути от ворот до дома Сталина стоит солдат и по мере нашего продвижения один кричит другому, а тот следующему: "Идет Светлана с Ольгою Ривкиной!" Светлана говорит мне: "Вот он, этот Кремль, куда все так стремятся и из которого я так стремлюсь".

Светлана жила с няней, она с большой теплотой описала в своих книгах эту няню, которая ее по-настоящему любила и, как могла, заменяла осиротевшей девочке мать. Няня в самом деле излучала доброту — толстая, мягкая, приветливая. Светлана называла ее Мяка. Няня тут же принялась нас кормить. Для мирного времени еда ничего особенного — тефтели с макаронами и помидором и консервированный компот из черешни, единственно в январе помидоров и в довоенной Москве не ели.

Студенты с нашего курса не оставляли мысли устраивать небольшие литературные вечера в неофициальной обстановке. Светлана к этому времени уже освободилась от своего охранителя и могла свободно участвовать в наших собраниях. Правда, такие встречи и обсуждения с чтением стихов продолжались недолго, как ни мало было среди нас мальчиков, вскоре завязались приватные отношения и встречи.

Вскоре во время перемены после лекции Светлана с невинным видом объявила: "Знаешь, я вышла замуж". Я опешила — нам только недавно исполнилось по 18 лет и разговора о замужестве не было. Оказалось — Гриша Морозов, студент с факультета международных отношений, но на несколько лет старше. Не знаю, чему Светлана радовалась больше — своему замужеству или возможности выбраться из Кремля и зажить хоть в какой-то степени самостоятельной жизнью. Няню она взяла с собой в свою новую квартиру в известном правительственном "Доме на набережной".

Из письма Светланы последних лет:

"Весь мир сейчас в состоянии раздора, развращенности и суеты. Но мы все одна семья человеческая. Нельзя нас делить на национальности.

Что касается меня, я всем довольна, все приемлю. Это воля Божия — мне надо жить в бедности. Сейчас мне только очень хочется всех простить, всех любить".