Выставка живопись
В Государственном Русском музее открылась очередная тематическая выставка из ряда "нечто в русском искусстве". На этот раз на роль главного героя была избрана "окраина" — как термин градостроительный или географический и как экзистенциальное понятие. Однако КИРА ДОЛИНИНА увидела в этой выставке вполне внятное предвыборное высказывание. И оно оказалось совсем некомплиментарным по отношению к нынешней власти.
Все выставки Русского музея в этой серии сшиты по одним лекалам: под тему ("дорога", "двое", "красный цвет", "небо", "врата и двери" и еще до десятка всякого разного) почти со всех отделов музея собирается все, что хоть как-то с ней соприкасается. Как правило, получается полная окрошка, от количества ингредиентов совершенно несъедобная. Однако на этот раз все сделали явно по уму. Во-первых, выставка маленькая. Во-вторых, вещей на ней немного, а те, что есть, процентов на восемьдесят не производят впечатление случайных. В-третьих, структура выставки строга и образует вполне внятный сюжет.
Экспозиция начинается с закономерного противопоставления: по правой стене зала "Москва и русские города", по левой — "Санкт-Петербург и окрестности". С этим не поспоришь — Питер явно не русский город. Отечественное искусство начала XIX века это с удовольствием подтверждает: в Москве такие "подлинные" стены и башни Кремля, в Питере — "фасадная архитектура" набережных и площадей. В Москве — народные гулянья, в Питере — парады. В древней столице — люди, в новой — военные. Разница между мирискусниками и бубнововалетовцами тут говорит сама за себя, а вот разговор о русских городах иногда ставит зрителя в тупик: понятно, что акварельные панорамы Нижнего Новгорода — это очень про богатую российскую провинцию, а дворы-колодцы Добужинского и последователей — классический Петербург. Но вот многочисленные кособокие домишки с мезонинами и без — это ведь может быть и сама Москва, и уж совсем Урюпинск какой-нибудь.
Фото: Александр Петросян, Коммерсантъ
Игра в географию продолжена на выставке разделом про "Север и Сибирь", которые тут почти все есть безлюдные пейзажи. Зато человеческие лица мы находим в избытке в следующем зале — "Люди и быт". Тут все, что положено по хрестоматии русского искусства — от Павла Федотова с его социальной критикой до Александра Орловского с его бравыми черкесами, башкирами и казаками, от смеющегося беззубого старика Николая Аргунова (1788) до явно принявшей на себя все тяготы русского народа "Старой крестьянки" будущего корифея будущего соцреализма Сергея Герасимова (1924).
Не столько тяготы, сколько тоску другого народа — еврейского — кураторы решили выделить в отдельный рассказ. "Местечко" — это, конечно, Шагал, это Витебск Добужинского, это амбивалентный "Оскорбленный еврейский мальчик" Крамского, несколько пейзажей и еврейских свадеб и в качестве ценнейшего бонуса мини-экспозиция, собранная как комната еврейского дома из вещей из дома Шагала в Витебске, переданных в музей в 1996 году племянницей художника.
На этом "окраина" как понятие политической или физической географии заканчивается и в ход идет иное словоупотребление: речь идет о тех, кто "У жизни на краю". Под этим названием собраны нищие, инвалиды, беспризорники, арестанты, каторжники, беженцы, люди-тени в блокадном Ленинграде, Достоевский в кандалах.
Фото: Александр Петросян, Коммерсантъ
Последний аккорд — "Россия вчера, сегодня, завтра" — вроде бы должен был как-то снять уж очень убедительно взятую ноту про "униженных и оскорбленных" всея Руси, но ничего подобного не выходит. Несколько умиротворяющих сцен про счастливых советских молодоженов, не менее счастливые деревни и бьющие на убой пыльной тухлостью провинциальных домов культуры панно "Москва трудовая" (Эдуард Браговский, 1974) и "Москва праздничная" (Павел Никонов, 1974), венчающие экспозицию, делу не помогают. Похоже, тональность выставки так резко меняет то, на что всегда Русский музей делал особую ставку: звуковое и видеосопровождение.
Оголтело-радостная песня "Широка страна моя родная" закольцована с видеонарезкой из небесных красот небоскребов Москвы, набережных Питера, полноводной Волги, балета, хоккея, бескрайних полей и гор, церквей, бараков, бомжей, спящих под обнесенной колючей проволокой стеной вокруг сияющего нового офиса ЛУКОЙЛа, дрожащей руки, наливающей рюмку водки, озверевших рож зрителей, наблюдающих как бы масленичный кулачный бой, одинокого дворника явно нетитульной нации. Вся эта красота висит в центральной, почти алтарной части последнего зала и не дает от себя оторваться. Просто потому, что вся выставка в таком контексте оказывается вот ровно про это же самое: про ту Россию, которая и вчера, и сегодня, и завтра была, есть и будет страной столь же бескрайней, сколько дикой. Про то, что жирная Москва никакая не Россия, а Россия вся есть бесконечная окраина. Про то, что можно, конечно, и сегодня петь "Широка страна моя родная", но не иначе как проводя параллель с теми временами, когда под эту же песню везли по этапу миллионы спевших чуть не в ноту людей. Параллель не радостная — да и вряд ли думали о ней кураторы очень уж сервильного музея. Просто у них так получилось — история и ее законы подумали за них.