Премьера кино
В скучном фильме про серийные убийства девушек "Поля" (Texas Killing Fields) режиссер Эми Канаан Манн выступает как хорошая дочь своего отца Майкла Манна, спродюсировавшего картину. Главная режиссерская находка в "Полях" — это, пожалуй, появление призрака Лоры Палмер, которая мертвая нравилась ЛИДИИ МАСЛОВОЙ больше.
Основанный на реальном уголовном деле сценарий "Полей" попал в руки к Майклу Манну лет 11 назад, и с тех пор он все пытался его спродюсировать, привлекая к проекту разных режиссеров. Потом решил не усложнять и предложил его собственной дочери, дебютировавшей в полнометражном кино еще в 2000 году независимой драмой "Утро" (Morning), а потом потихоньку снимавшей сериалы. Послушавшись отца, потомственная режиссерша Манн пошла в библиотеку, подняла в архиве газетную заметку про давнишние убийства на юго-западе Техаса (27 из них до сих пор не раскрыты, и многие трупы не опознаны), посмотрела карту местности с наклеенными фотографиями жертв и принялась старательно создавать "атмосферу" сельской глуши, где, как высокопарно выражаются герои фильма, "царит хаос", а у Бога не доходят руки, чтобы о местных жителях хоть немного позаботиться.
Что ждать от Бога внимания и помощи не стоит, понимает даже девочка-подросток (Хлоя Грейс Морец), за которую главным образом предлагается переживать зрителю как за потенциальную жертву, тем более что ребенок в основном предоставлен сам себе, и мать систематически выпроваживает дочку из дома, чтобы весело провести время со своими бойфрендами. В таинственном полумраке, которым окутаны "Поля", можно сразу и не разглядеть, что маму девочки играет Шерил Ли, которая настолько отпечаталась в зрительской памяти в образе посиневшей и завернутой в целлофан Лоры Палмер, что каких-то стоящих ролей ей с тех пор почти не предлагали, и "твинпиксовская" известность не лучшим образом сказалась на карьере совсем не бесталанной актрисы. В "Полях" сомнительный персонаж Шерил Ли олицетворяет опять-таки царящий на местности хаос и представляет собой одно из мелких бытовых воплощений метафизического инфернального зла, которому с переменным успехом пытаются противостоять представители правоохранительных органов.
И в содержательном, и особенно в визуальном плане Эми Канаан Манн от реализма документально зафиксированной истории скорей дрейфует в сторону мистики. Проклятые поля, где орудует убийца, для режиссера нечто вроде дома с привидениями, и отправляя юную героиню в сгущающихся сумерках сквозь какой-то словно заколдованный лес из засохших деревьев, автор стремится создать ощущение страшной сказки или кошмарного сна. Однако сама Эми Канаан Манн, может, и посмотрела множество триллеров про маньяков и полицейских фильмов, но ни одного собственного кошмарного сна ни разу не видела, о природе страха имеет вполне расхожие и традиционные теоретические представления, а потому и напугать никого толком не может.
Силы разума и порядка, которые вступают в схватку с гиблыми полями, в фильме представлены заезжим специалистом из полиции Нью-Йорка (Джеффри Дин Морган), который осматривает трупы, наносит на карту места убийств и лазит по полям и лесам в поисках улик вместе с деревенским детективом (Сэм Уортингтон), считающим, что в борьбе с хаосом любые средства хороши, и допрашивающим местных жителей без излишней деликатности, а также его энергичной бывшей женой-следовательницей (Джессика Честейн). Между расставшимися супругами, вынужденными контактировать по работе, возникает некое психологическое напряжение, между техасским и нью-йоркским коллегами тоже какие-то трения, но к этим сюжетным линиям авторы подходят так же поверхностно и небрежно, как и к дружбе, возникшей между нью-йоркским копом и беспризорной техасской крошкой. Как еще живые люди могут услышать друг друга среди окружающего хаоса, мрака и ужаса, о чем-то договориться и, если повезет, кого-то спасти, это волнует режиссера Манн так же мало, как и судьба анонимных покойниц. Более важным ей кажется посильнее разбодяжить провисающую историю настроенческими кадрами вроде зловеще парящего в небе над полями стервятника или обрывков желтого полицейского скотча, печально болтающихся на засохшей траве как своего рода символ режиссерской вялости, неспособности совладать с материалом и высечь из него хоть искру настоящего саспенса.