Продолжается Авиньонский фестиваль
К спектаклям, которые показывают во дворе Папского дворца, авиньонская публика относится с особым пристрастием. Это главная площадка фестиваля (именно здесь он начинался, здесь играли в постановках национального народного театра Мария Казарес, Жерар Филип и сам основатель авиньонских игрищ Жан Вилар). Из Авиньона — РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ, корреспондент "Коммерсанта-Daily", информационного спонсора Авиньонского фестиваля.
История города и история фестиваля пересекаются именно здесь, в громадном и суровом дворе-колодце самого большого из сохранившихся в Европе готических замков. Для фестиваля тут строят гигантскую трибуну, амфитеатром поднимающуюся от дощатого настила почти к башенным бойницам. Вместо театрального звонка гремят фанфары. Актеры появляются на площадке из ворот, через которые когда-то выходили подышать свежим воздухом наместники всевышнего. В "почетном дворе" (так официально зовется это место) поневоле вспоминаешь классическую формулу: "театр родился на площади, а потом был заключен в чертоги". А тут одновременно и площадь, и чертог.
Чтобы современному зрителю было понятно, как справлялся с замшелым величием папских стен и башен основатель фестиваля (даже далекому от театра человеку не нужно долго объяснять, что "переспорить" и "переиграть", да еще на открытом воздухе, реальное историческое пространство — задача невыполнимая), в Доме Вилара открыли выставку костюмов национального народного театра. Виларовский дом — не мемориальный музей, а научный и культурный центр. Своего рода архив истории фестиваля и наследия Вилара. Он существует в стороне от фестивальной суеты, отдельно, но не на обочине, не мертвым грузом и не молельным домом. Поль Пюо, руководящий этим специфическим образованием, долгие годы был правой рукой Вилара, а после его смерти почти десять лет возглавлял дирекцию Авиньонского фестиваля. Время от времени этот спокойный и проницательный старик, редко появляющийся на публике, преподносит ей такие сюрпризы, что даже специалисты теряют остатки профессионального цинизма и искренне ахают. В этом году событием стала упомянутая выставка костюмов.
Вилар в свое время покорил Папский дворец яркостью красок. Если мысленно соединить насыщенные цвета тканей (сделав поправку на то, что за пятьдесят лет они неизбежно подвыцвели) с серым камнем стен и помножить полученное на темперамент Марии Казарес и обаяние Жерара Филипа, то, возможно, удастся представить, чем стали для всей театральной Франции первые авиньонские представления.
Дэни Марло, канадский режиссер, специально приглашенный дирекцией Авиньона для постановки в Папском дворце лессинговского "Натана Мудрого", до начала работы выставку костюмов, скорее всего, не видел. Но тоже решил ограничиться пятнами костюмов и простой невыразительной декорацией. Спектакль открывал фестиваль и, таким образом, ему была уготована роль главного авиньонского события, но представление не стало таковым.
Французская критика отреагировала на спектакль на редкость вежливо, сдержанно "проглотила" его и выдала порцию дежурных приветствий. Когда я напрямую заявил одному из парижских коллег, что это зрелище, вообще говоря, является не театром, а радиотеатром, он помялся минуту и возразил, что текст звучит очень красиво и я, французскому языку не обученный, достоинств "Натана Мудрого" в полной мере оценить не в состоянии. Что там оценивать, возразил я про себя, если в течение четырех часов с одним антрактом актеры — в указанной Лессингом последовательности — располагаются на авансцене и по очереди произносят текст, иногда иллюстрируя его выразительной мимикой. То же самое можно было бы играть и в комнате, и в традиционной театральной коробке. Разговорный театр свое отжил. "А что до текста,— возразил я уже вслух,— так ведь можно и книжку почитать — зачем трудиться, в Авиньон ехать?"
Тут мы с французами не договоримся. Их театр больше, чем любой другой, построен на слове, на языке. Это не прихоть, а традиции, унаследованные еще от эпохи классицизма. И в этом смысле тоскливый "Натан Мудрый" — реверанс в сторону консервативной благопристойной публики, для которой Авиньон — никакой не "праздник театра", а светское мероприятие. Она, эта публика, посмотрела спектакль Марло, удостоверилась, что "дух Авиньона" жив и, довольная, отправилась дальше, на юг, к морю.
А главную (не по "протоколу", а по убеждению) свою ставку директор фестиваля Февр д'Арсье сделал на молодого тридцатидвухлетнего поэта, актера и режиссера Оливье Пи. Спектакль "Лицо Орфея", который он сам сочинил и поставил, принял от "Натана Мудрого" главную фестивальную площадку. Произведение Пи тоже длинно и тоже исполнено почтения перед словом. Иноязычному зрителю вникнуть в перипетии драматической поэмы Пи, написанной специально для Авиньона, не по силам. Но зато нельзя не заметить сильного, властного режиссерского дарования любимца фестивальной дирекции. Он сделал своей темой взаимоотношения культурной памяти и человеческого забвения. Насыщенный смутными поэтическими образами, спектакль Оливье Пи отчетлив в своей точной и просчитанной театральной форме. Герои Пи — еретики и ортодоксы современного мира, пускающиеся в безнадежное путешествие за зовущим их голосом Орфея, последнего из тех, кто может разговаривать с богами. Он давно растерзан вакханками, но голос его по-прежнему отзывается на сомнения растерявшихся и потерянных людей. Конечно, в итоге оказывается, что никакого Орфея не найти, и нужно смириться с тем, что он все-таки превратился в пустую легенду, которую каждый волен наполнять своим собственным содержанием.
Поэтический пафос Пи идет рука об руку со здоровой постмодернистской иронией. В лабиринте "Лица Орфея" набрести на коридоры философии так же просто, как стукнуться об углы здравого смысла. Соединение этих приятных возможностей публику весьма воодушевило.
Что же касается "русского сезона", то его триумф уже ни у кого не вызывает сомнений. Зрители по полчаса не отпускают "фоменок" и заплаканные выходят с "Песни о Волге" Резо Габриадзе. Подробный отчет о "русской программе" читайте в одном из ближайших номеров.