Это всего лишь дневник журналиста, попавшего по приговору суда в зону строгого режима. В этих записях — только то, что он сам видел и пережил. И очередное подтверждение простой мысли: нельзя поменять жизнь в стране, не поменяв ее для миллиона людей, оказавшихся за колючей проволокой
На трехдневное свидание приезжал сын. Окрепший, повзрослевший. Последний раз мы виделись почти два года назад в Бутырской тюрьме. Общались через коридор, по телефону, разделенные двойным стеклом и двойными решетками. Теперь мы смогли обняться, поговорить вживую. За это время он отбыл срочную. Служил в ВДВ, в армию ушел по собственному желанию, хотя мог получить честную отсрочку. Первый вопрос, который он задал, был: "Как ты здесь?" Что я мог ответить ему? Конечно: "Нормально".
И действительно, за все это время меня никто ни разу не ударил, даже голоса на меня никто ни разу не повысил. Не было случая, чтобы я расставался здесь с вещами и продуктами вопреки собственному желанию. Конечно, случались ситуации, близкие к конфликтным, но все завершалось без унижений и потерь. Другое дело, можно ли вообще считать ситуацию, когда человек находится в тюрьме, нормальной?
Многие из моих нынешних соседей говорят с пафосной гордостью: "Я здесь дома, и мне здесь хорошо!" Похоже, врут. Но в любом случае это наказание — испытание, которое надо вынести достойно. Пытался что-то объяснить сыну по этому поводу. Очень хочу надеяться, что был понят.
***
Пасха. Удивительно, но первый, кто поздравил меня, был мой сосед по бараку чеченец Мусса М. Двойственное чувство, с одной стороны — приятно, с другой стороны — досадно. Первым с Пасхой меня поздравляет мусульманин, а единоверцы, крещеные в младенчестве, носители крестов всех калибров, редкие, но все-таки посетители местного храма, в это время, уныло матерясь, тянулись к умывальнику, заваривали чифир, а то и просто дрыхли. Что-то похожее я уже испытывал примерно год назад, когда в отряд из лагерного блаткомитета передали солидный пакет с конфетами и прочими сладостями. Инициатор акции адыгеец Джоник скупо пояснил: "У нас, мусульман, сегодня праздник, пост закончился. Это вам, братья, от души!" Увы, мои единоверцы в проявлении подобных инициатив замечены не были.
***
Если в колонии фотографировать даже не лица, а глаза, а потом из этих снимков сделать выставку, уверен, на ней не будет похожих снимков. Каждый взгляд будет по-своему неповторим. Перемешаются в них и пронзительная грусть, и щемящая надежда, и угрюмая злоба, и виноватая нежность, и робкая вера, и жестокая решительность, и еще много чего...
У многих здесь речь на 60-70 процентов состоит из тупого, однообразного мата. Ругательства-связки, ругательства-костыли, ругательства — суррогат всех прочих слов... Впрочем, стоит ли упрекать в этом моих нынешних соседей. Ведь многие из них выросли в условиях, где так говорят все. К слову, те, кто нынче призван контролировать нашу жизнь, а значит, и воспитывать нас, выражают свои мысли и чувства совершенно так же. Впрочем, арестант арестанту рознь. Смотрящий соседнего отряда Андрей Дрон, глубоко верующий и совсем еще молодой человек, объявил мату беспощадную войну. Он запретил материться в бараке, нарушителей строго наказывает.
***
Ощущение времени здесь совершенно иное. Дни летят, недели мчатся, месяца проносятся, а время как таковое... стоит на месте. Ох, не скоро воля!
***
Жара. Беспощадная. Всепроникающая. Превращающая любого из нас в потное, обессиленное и отупевшие подобие человека. Говорят, подобной жары в этих местах не было более ста лет. Сорок и более градусов. Странно, но именно в это время на обед дают соленые огурцы и помидоры. Иногда кажется, что в рассол к ним вместо соли (или в придачу к ней) добавляют известь. Неимоверная жажда.
***
У каждой зоны свое лицо и свой характер, свои только ей присущие особенности, свои плюсы и свои минусы. На Березовке (так назывался поселок, где находился до того, как нас перевели в эту зону) почти все зэки ели, не снимая шапки. В Березовке строго запрещалось выносить из столовой хлеб, тем более самодельные пластмассовые судки с супом или кашей. Здесь зэк, выходящий из столовой с едой всех видов в охапку, явление самое обычное. А вот с посудой на Березовке не было никогда никаких проблем, всем всего хватало. В этом лагере кружек, по-тюремному — кругалей, хронически не хватает, поэтому утренний чай, обеденный кисель и вечернее молоко мы вынуждены наливать в личную, принесенную с собой посуду или чашки, предназначенные для супа или каши. Зайдет посторонний человек в столовую и запросто может увидеть такую картину: шеренги столов, за столами мрачные мужики хлебают то, что пьют обычно из стаканов и кружек. Иные и вовсе то ли ради удобства, то ли по причине дремучей лени своей, не отрывая мисок от стола, просто лакают из них на собачий манер. Картина скорее трагическая, чем комическая.
***
Третий день в зоне выдают заплесневелый хлеб. Едим, потому что другого нет. Надкусанные куски, куски с выломанными корками, прочий хлебный брак собирается в мешки, мешки выставляются у входа в столовую. Вонь, которую издает громадная масса заплесневелого почерневшего сырого, а подчас просто разлагающегося хлеба при 40-градусной жаре, трудно даже представить. Старожилы пожимают плечами: "Бывало и хуже". Администрация безмолвствует. Молчим и мы, мужики, рядовые арестанты. Удивительно, что молчат представители так называемого блаткомитета. То ли они не в курсе, потому что сами употребляют свой, другой хлеб (что заходит к ним правдами и неправдами с воли), то ли откровенно поддерживают администрацию, допустившую подобный косяк. Кстати, о хлебе. Стыдно признаваться, но достойному отношению к этому продукту приходится учиться у кавказцев, выходцев из Средней Азии и прочих "нерусских". Они хлеб не бросают, не топчут, не вытирают им ложку. Похоже, присутствующий в тюремной жизни обычай — не резать хлеб (это почти одушевленное существо, ему больно), а бережно разламывать его — привнесли именно они. Помню, как болезненно отреагировал мой сосед по "хате" в Бутырке 19-летний башкир Азат, когда другой сокамерник соорудил из хлеба грузик для сопровождения депеши, отправляемой по тюремной "дороге". Он цокнул языком, покачал головой: "Нельзя так, это же хлеб, нехорошо так".
***
В отряде очередная движуха. Движуха на лагерном арго — движение, событие, какие-то перемены в устоявшемся порядке. Арестантов по одному вызывает к себе в кабинет начальник отряда и просит, скорее, требует дать расписку, подтверждающую, будто с нами проводится воспитательная работа. Все расписались. И я расписался. По сути, поучаствовал в коллективном подлоге. Не поставил бы я свою подпись под этой липой (даже если бы кто-то и последовал моему примеру, в чем я сильно сомневаюсь), реакцию начальника отряда в этом случае представить несложно. "Ах, вас не воспитывают! Ну, будем воспитывать!" — и стал бы загонять всех свободных от работы арестантов в кевеэрку (комната для воспитательной работы.— "О"). Часами мучил бы нудными лекциями на правовые и прочие близкие темы. Вспомнив косноязычие начальника отряда, а самое главное, его патологическую ненависть к нам, арестантам, нетрудно представить, в какую пытку превратилось бы это мероприятие!
***
Для кого как, а для меня лично из всего 1,5-тысячного населения нашей зоны самый мерзкий житель — лагерный барыга Петруха. Говорят, эта фигура обязательная и необходимая на всякой зоне, говорят, что это далеко не худший вариант зла на подобном месте. Я мало что о нем знаю, родом он, кажется, с Западной Украины, сидит по 105-й (ст. 105 УК РФ — убийство.— "О"), баптист. Братья-единоверцы с воли здорово "греют" его. Однажды видел, ожидая в решетчатой клетке приехавших ко мне на длительное свидание жену и сына, как Петруха общался через ту же решетку с этими самыми братьями, приехавшими к нему, в свою очередь, на короткое свидание. Удивительный это был диалог. Эдакий духовно-коммерческий винегрет. Молитвы (что-то очень похожее на православное "Отче наш", но с другими словами) чередовались там с фразами самого земного характера ("А сколько майонеза привезли, я сто пачек просил, паштет не забыли? Почему сигарет так мало взяли, они тут хорошо идут?" и т.п.). Объем получаемой передачи превышал положенный лимит раза в три (общий вес в 60 килограммов). Удивила и особенность ее содержания — 100 блоков сигарет, 100 банок паштета, 200 тюбиков кетчупа и т.п., не оставалось сомнений — передача чисто барыжная, предназначенная не для себя, а для дальнейшей выгодной перепродажи или не менее выгодного обмена. По существующим тюремно-лагерным правилам каждый месяц Петруха отстегивает какую-то долю (думаю, достаточно скромную сумму) в общак зоны. Что-то он подкидывает локальщикам (это "козлы", отпирающие и запирающие решетчатые калитки на локалках); что-то платит кому-то из представителей администрации, крышующих его бизнес. Всю остальную прибыль Петруха перегоняет на волю.
Каждый рубль, вложенный в его махинации, оборачивается 20 процентами чистого дохода. Ходят слухи, что Петруха не прочь погреть руки на операциях с мобильными телефонами, с алкоголем. В это я не верю, уж слишком он трусоват для столь серьезного в здешних условиях бизнеса, да и кто его туда пустит?
***
Еще раз убеждаюсь, что отсутствие разделения на нормальных и ненормальных здесь факт далеко не случайный. Еще раз убеждаюсь, что погружение людей нормальных в подобную среду — дополнительная мера наказания. Верно, процент умственно отсталых, умственно неполноценных людей здесь велик, но в местной библиотеке то и дело натыкаешься на "умные" книги. Книги по философии, религиоведению, социологии, психологии, политологии, с рабочими пометками на полях, с удивительно тонко и четко выбранными для подчеркивания фразами. Фрейд, Кант, Ницше, Шопенгауэр, Конфуций, Макиавелли, Карнеги, Климов, Гумилев (тот, что историк, основоположник теории этногенеза), Ильин. В здешней библиотеке, которую посещаю в течение вот уже полутора лет, эти книги я вижу очень редко, почти всегда на руках. Перелистываешь любую из них и понимаешь, что предшественники брали ее не для любопытства, не для пижонства, а для работы, для собственного умственного и душевного совершенствования. Выходит, не только всюду жизнь, но и всюду разум.
***
По старым тюремным понятиям мужик (арестант, выходящий на работу, ничем себя не скомпрометировавший, поддерживающий общак и т.д.— "О") — центральная фигура на зоне, требующая уважения, поддержки, защиты. Теперь ситуация, похоже, радикально меняется. Боюсь, что наш лагерь тут лидирует. Мужикам, многим из которых уже за пятьдесят, спальные места определены на сквозняке в проходной секции (части барака в непосредственной близости от "обиженных"). И это в то время, когда третья секция, куда более теплая и комфортная, целиком отдана "козлам" (арестантам, добровольно вставшим на путь сотрудничества с администрацией, занимающим ставки малоуважаемых должностей завхоза, дневального и т.п.). Зато на каждом собрании отряда смотрун и прочие представители блатной иерархии настойчиво призывают мужиков "делать взносы", "перечислять", "помогать", "уделять". Речь идет о взносах на общак, на нужды тех, кто в изоляторе, в санчасти, в пользу тех, кто дежурит "на атасе", для тех, кто убирает в бараке, кто накрывает на отряд в столовой и т.д. и т.п. И это при наших зарплатах в сто рублей!
***
Еще одна "мордобойная" новость. Двое моих соседей схлопотали по изрядной порции кулачно-пинковой педагогики. Хотя многие в отряде считают это наказание вполне заслуженным, если не сказать сознательно спровоцированным. Эти двое, вечно озабоченные своими телефонно-виртуальными шашнями с представительницами слабого пола, отправились фотографироваться (в качестве фотоаппарата использовалась камера мобильного телефона) на фоне характерных лагерных достопримечательностей. Естественно, фотосессия была затеяна с расчетом на последующую пересылку дамам сердца. Кадр на фоне лагерной церкви (купола и вышки рядом — круто), кадр на фоне интерьера барака (сюжет спартанской обстановки, непременно должен вышибать слезу у слабого пола). А вот кадр на фоне кухонного интерьера (просто экзотика для вольного человека)... не получился. Какой-то сверхбдительный прапорщик застукал...
***
Много, очень много можно сказать о человеке, услышав его смех... Частенько звучит в бараке смех Сереги Круга. Смех на первый взгляд-слух заразительный, по-детски непосредственный, переливчатый... К месту ли, нет, вспоминаешь, что у Сереги уникальная говорящая наколка. На затылке, чуть ниже макушки у него набито: "Бойтесь, бляди, крыша едет!" Неподалеку от меня базируется еще один мастер "громкого смеха" — Андрюха Макар. У него однообразный, очень тоненький, несопоставимый с его более чем стокилограммовой комплекцией смех "хи-хи-хи-хи". Почему-то сразу вспоминается, как еще год назад оказался свидетелем, как даже не дослушав рассказа матери о последних семейных и деревенских новостях, он заволновался: "А что так мало сигарет с фильтром привезла? А почему колбаски не купила?" Мать лишь спросила: "А ты забыл, какая у меня пенсия?"
Самое поразительное, что этот самый Андрюха ("хи-хи-хи"), Серега Круг (заразительно переливчатый) и другие часто смеются одновременно и очень громко. Не менее удивительно, а возможно, вполне естественно, что среди людей, ныне меня окружающих, есть и вовсе несмеющиеся. Их я не видел смеющимися никогда, ни при каких обстоятельствах. Мне кажется, я их понимаю.
***
На ближайшей к нашему бараку будке локальщика появилась вывеска-табличка: "Пункт гласности, открыт с 8 до 19". Наверное, предполагалось, что арестанты должны нести свои проблемы и горести в эту будку, чтобы сообщать об этом то ли дежурному (в будке есть трубка прямой связи с дежурным по зоне), то ли в приватной беседе администрации. Ясно, что подобное нововведение не могло появиться без "благословения" каких-то больших начальников. Не менее ясно, что родилась эта инициатива не от большого ума. Будка всегда использовалась и используется как явочная точка для встреч и переговоров стукачей-арестантов со своими кураторами в погонах. По большому счету будка локальщика — символ всей подлости и гнусности, накопившейся и царящей в зоне.
***
Именно здесь, за колючей проволокой, я стал понимать, что такое молитва, здесь я выучил несколько молитв наизусть (до этого, к стыду своему, не знал ни одной). Но ни разу за все три с половиной года (общий стаж моей неволи, включая столичные СИЗО) ни вслух, ни письменно, ни в молитвах не произнес слова "смирение". Признаюсь, даже не вспоминал этого слова. Видно, слаба пока моя вера.
***
Сосед по столу, за которым мы завтракаем, обедаем и ужинаем, обнаружил в утренней каше бритву, точнее, лезвие бритвенного станка разового пользования. Чудом не проглотил. То ли чья-то нелепая неосторожность, то ли чья-то маниакальная забава. Остаток завтрака прошел в угрюмом молчании.
***
В отряде очередной шмон, бессмысленный и беспощадный. Всех, кто не вышел на работу, в это время выводят в локалку. Полтора-два часа бригада прапорщиков-шмонщиков переворачивает наши кровати. Они копаются в тумбочках, перетряхивают сумки. Ищут "запреты", главным образом брагу и прочий алкоголь, мобильные телефоны и все, что имеет к ним хоть какое-то отношение (сим-карты, зарядные устройства и т. п.). Нередки случаи, когда арестанты, утратившие в ходе шмона свои средства связи, договариваются со шмонщиками, на коммерческой основе, разумеется. Оплата в зависимости от марки телефона. Тариф колеблется от 500 до 2-3 тысяч рублей и более. Похоже, что это специфическая особенность именно этой эоны. В прежней зоне ничего подобного не практиковалось. Более того, каждый, у кого со шмона изымался телефон и все, что имело к нему отношение, почти автоматически получал от 5 до 15 суток изолятора. Выходит, режим в здешнем лагере более гуманный, более лояльный и более... продажный. Бывает, что один и тот же телефон изымается, выкупается, снова отшманывается и опять возвращается хозяевам по несколько раз. А у меня лично в ходе этого шмона изъяли, или, как тут говорят, "отмели", два кипятильника.
Автор — бывший заместитель главного редактора "Независимой газеты". Был осужден в 2008 году по статье 163 УК РФ