Как Греция стала катализатором общеевропейских перемен
Европейская политика стала напоминать американские (в мире они называются — русские) горки. В конце октября все вроде бы вздохнули с облегчением — на саммите Европейского союза удалось согласовать план урегулирования греческого долгового кризиса. Премьер-министр Георгиос Папандреу вернулся домой, почти как Невилл Чемберлен из Мюнхена, под лозунгом "Я привез вам спасение". Рынки вздохнули с облегчением, политики бравурно обещали скорое умиротворение. Пауза длилась один уикенд, а потом началось. Неожиданное объявление о референдуме. Паника в европейских столицах. Политическая сумятица в Афинах. Скомканная повестка дня саммита "двадцатки". Отказ от референдума. Правительственный кризис. Вотум доверия. Опять кризис. Смена премьера. Назначение выборов... Результатом стало снятие неформального запрета на обсуждение вывода Греции из зоны евро, а также и официальное признание того, что весь проект единой валюты висит на волоске.
Происходящее в Евросоюзе выходит далеко за рамки долговых проблем. И Греция — не более чем спусковой крючок, катализатор, резко ускоривший выход на поверхность глубоких концептуальных противоречий, накопившихся по мере развития сообщества.
Противоречие первое — между степенью интеграции в экономике и политике. Валютный союз — высшая из возможных форм экономического объединения, предусматривающая отказ от существенной доли суверенитета, которую составляют национальные деньги и возможность управления эмиссией. Она требует тесной координации экономической политики. Не случайно Гельмут Коль, не без больших колебаний преодолевая сомнения относительно отказа от немецкой марки, символа германского возрождения, условием ставил именно ускоренное создание полноценного политического союза. Так и планировалась, однако на практике все пошло иначе — значимого отказа от политического суверенитета добиться не удалось, национальные правительства упорно этому сопротивлялись. В результате не только вся зона евро, но и, по сути, весь мир стал заложником безответственной политики ряда стран, прежде всего той же Греции, но не только, и неспособности централизованных органов ЕС призвать их к порядку, прежде чем проблема превратится в фатальную.
Противоречие второе — между волей и интересами политического класса, с одной стороны, и ощущениями граждан, живущих в государствах Европейского союза, — с другой. Интеграция никогда, с самого начала, не была демократическим проектом. Продвигали ее элиты, однако до относительно недавнего времени политикам и чиновникам удавалось объяснять своим избирателям и налогоплательщикам, почему лично им, каждому конкретно, все это выгодно. В какой-то момент взаимосвязь начала давать сбои, собственно, валютный союз в конце ХХ века был последним из больших проектов, которые успешно "продали" публике. Далее разрыв между усложняющимися политическими маневрами верхушки и пониманием их со стороны жителей европейских стран только увеличивался. Из последних данных социологов поражает не то, что более 60 процентов греков против условий, на которых стране выделяется европейская помощь, а другая цифра — 71 процент немцев хотели, чтобы вопрос о членстве Германии в зоне евро был вынесен на референдум. Плебисцита в Германии не будет — эта форма прямой демократии слишком дискредитировала себя в нацистские времена, когда использовалась для оправдания экспансионистских планов. Но состояние общественного мнения внушает растущую тревогу правительству страны, от которой, собственно, и зависит финансовая стабильность всей европейской конструкции.
Вообще, символично, что острая фаза политического кризиса вокруг Греции вспыхнула после того, как правительство Георгиоса Папандреу заявило о намерении поинтересоваться у населения его отношением к принимаемым мерам. Всякая попытка обратиться к народу создает еще большие проблемы. И это объяснимо, ведь на нынешней фазе интеграционных процессов речь идет о крайне сложных политических и экономических субстанциях, о которых заведомо не должен судить неспециалист. В результате возникает дефицит демократии, о котором уже давно твердят европейские интеллектуалы. А его наличие противоречит не столько букве, сколько духу интеграции, которую принято считать эталоном демократического развития. Во всяком случае, именно на этом имидже во многом основана притягательность европейской модели.
Противоречие третье — невозможность сохранить привычную для Европы систему общества всеобщего благосостояния в условиях глобальной экономики и необходимости конкурировать с намного более "дешевыми" производителями. Отсюда и долговая проблема, с которой сталкивается добрая половина стран ЕС,— разветвленную социальную систему приходится финансировать взаймы. В противном случае придется признать, что прежняя схема больше не действует и следующие поколения европейцев будут жить хуже предыдущих, хотя на протяжении послевоенного периода всегда было наоборот.
Сама по себе европейская модель основана на накоплении: добросовестно трудясь всю жизнь, благовоспитанный европеец сберегает себе на старость и эти средства составляют всеобщий экономический фундамент. Именно эту схему и поставила под угрозу греческая коллизия. Ведь Афины оказались не в состоянии расплатиться с банками других стран, которые ссужали им деньги, как раз и являющиеся накоплениями европейцев. Именно поэтому банки до последнего сопротивлялись давлению правительств, которые требовали от частного сектора вклада в реструктуризацию греческого долга посредством списания его половины. Когда Брюссель придумывает сложные схемы, пытаясь удержать Грецию от, видимо, неминуемого банкротства, он таким образом спасает базовую модель. Однако затыкание дыр, судя по всему, все равно не избавит от необходимости качественного пересмотра самих принципов интеграции, какими они были до последнего времени. Равно как возникает вопрос и к банкам, которые ссужали деньги греческому правительству, закрывая глаза на разнообразные странности национальной бухгалтерии.
В целом Европа вступает в период болезненной социальной ломки. С середины 2000-х годов в разных странах нарастают протестные настроения, которые по своей форме напоминают бунты 1968 года (конечно, пока еще не того масштаба), однако, по сути, им противоположны. Тогда протестующие выходили на улицы под лозунгом "Мы хотим перемен!". Сегодня их наследники требуют сохранения статус-кво, чтобы в системе социальных гарантий ничего не менялось. Первопроходцем и тут выступает Франция, в 2006 году массовые акции вспыхнули из-за попытки реформы рынка труда, в 2008-м и 2010-м — из-за изменения пенсионного законодательства. Но подобное происходит и в других европейских государствах, появился феномен молодых "консервативных бунтарей", которые не за перемены, а за то, чтобы сохранить все, как есть.
Сохранение невозможно, а реформы требуют не просто непопулярных мер, но и способности убедить население в их необходимости. В принципе, европейские общества отнюдь не безнадежно погрязли в популизме, и опросы показывают, что многие понимают неизбежность неприятных шагов. Однако принять их они готовы только от сильных и нескомпрометированных лидеров, которые могут увлечь своим примером и обладают незапятнанной моральной и профессиональной репутацией. В Европе таковых явных дефицит, что возвращает к уже упоминавшейся проблеме доверия между политическим классом и населением.
На протяжении не только столетий своей истории, но и десятилетий интеграции Европа не раз демонстрировала умение, исчерпав прежнюю модель развития, успешно выстроить новую. Иногда это удавалось сделать, дойдя до опасной черты, но не переступив ее. Однако бывало и другое — возрождению предшествовали жестокие потрясения. Пока непонятно, с каким вариантом выхода на новый виток Старому Свету придется столкнуться в этот раз.