Фестиваль современное искусство
В фонде "Эра" проходит выставка Ирины Наховой, специального гостя IV Московской биеннале современного искусства. Внутри тотальной инсталляции под названием "Родная речь" оказалась АННА ТОЛСТОВА.
Первое, что вы видите, войдя в выставочный зал, это спины зрителей: видеозарисовка сделана в Московском зоопарке, стар и млад глазеют на кого-то в вольере: что там такое, мы рассмотреть не можем, но нас как будто бы приглашают присоединиться к толпе бескорыстных созерцателей. А еще при входе висит экспликация, похожая на увеличенную страницу из какой-то книги: текст, набранный преимущественно кириллицей, разбитый на абзацы, с прямой речью, со сносками, представляет собой полнейшую абракадабру, это симулятивный язык. Ирина Нахова грозится вешать такую экспликацию на каждой своей выставке, чтобы всем все стало уже наконец понятно. Проект "Родная речь" можно понимать как бунт художницы, близкой к кругу московских концептуалистов и сделавшей еще в начале 1980-х, раньше Ильи Кабакова, первые тотальные инсталляции, против концептуализма. Ударение следует делать не на слове "речь", а на слове "родная".
Тексты, непременно наличествующие в концептуализме, здесь, впрочем, тоже имеются. Например, диптих, воспроизводящий строгое больничное объявление на холодильнике с указаниями, как надлежит подписывать и упаковывать принесенные пациентам продукты. Еще несколько картин изображают книжные страницы, тексты там, правда, совсем слепые, словно расплывающиеся строки увидены теряющим зрение и медленно угасающим человеком. Ощущения лежачего больного, бесконечно скользящего взором по стене, переданы и в минималистском видео, где однообразный водянистый узор обоев вдруг обретает в каком-то отдельном фрагменте четкость, но тут же теряет резкость. В "Родной речи" Ирина Нахова сублимирует свой недавний печальный опыт — переживание болезни и смерти родителей.
Концептуализм, сосредоточенный на проблемах языка, его логике и его алогизме, принято считать искусством сухим, имеющим отношение не столько к чувствам, сколько к разуму. Здесь тоже есть языковые игры в живописи, которая перебирает манеры импрессионизма, символизма, соцреализма и прикидывается барочной аллегорией чувств: портреты умирающей матери вывешены напротив хулиганских автопортретов, где художница, неожиданно обнаруживая разительное физиогномическое сходство с Галой Дали, позирует сама себе на грани приличия, припадая к чьим-то чреслам. Но игры с языками живописи — последнее, что замечаешь в этом почти кощунственном противопоставлении двусмысленных сценок и постепенно просветляющегося лица умирающей, будучи захваченным потоком эмоциональных и физиологических откровений о смерти, в диапазоне от острого чувства ее постыдности до глухой горечи утраты.
Но жизнь продолжается, и нас зазывают в театр теней — на стенах появляются видеосилуэты людей, погруженных в повседневные занятия и повседневные забавы: то они гладят белье, то собираются за столом выпить пива, съесть арбуз или поиграть в карты. Смотреть этот спектакль полагается сидя на диванах, садиться на которые совсем не хочется. Один "покрыт" изображением волосатого живота, на другом — бледная, в родимых пятнах спина, на третьем — видео, где все время перестилают простыни, четвертый чем-то загажен (на самом деле это пятна того самого арбуза на скатерти в фотоувеличении), а пятый весь прорезан разноцветными, как пластины на мобилях Александра Колдера, "ранами", куда можно вложить персты. И больничная тоска, от которой в этой жизни, видимо, не избавиться, накатывает вновь.
В каждой фразе "Родной речи" моментально узнается коварная интонация Ирины Наховой: заманивая наивного зрителя просто посмотреть, она отпускает его из своего балаганчика в расстроенных чувствах и мокрых жилетках, да еще и насмехается над ним сквозь слезы. Московскому концептуализму несвойственно говорить от первого лица — высказывания делегируются персонажам, хотя подчас сквозь персонажную речь у Ильи Кабакова или Игоря Макаревича прорывается авторский голос. У Ирины Наховой личного всегда через край, и она, при всех своих манипуляциях со зрителем, никогда не участвовала в объектно-субъектном маскараде, разделяясь на художника и персонажа. Собственно, в этом, а не в демонстративной бессловесности "Родной речи" заключается ее перманентный бунт против концептуализма.