Венецианская биеннале открылась для публики и будет открыта до начала ноября. В садах биеннале и в здании Кордерии — помещения мастерских для вязания канатов — можно увидеть картины, инсталляции, скульптуры, видеофильмы и фотографии работ звезд мирового искусства. Но главными для биеннале всегда являются дни вернисажа, на которых встречается вся мировая художественная общественность и выносит свой негласный вердикт — что получилось и получилось ли хоть что-нибудь. Куратор нынешней Венецианской биеннале Джермано Челант, молодо выглядящий седой господин в черных джинсах, модных зеркальных очках и постоянно с мобильным телефоном, доказал, что благодаря своим феноменальным связям с галереями и художниками способен сделать биеннале в рекордно короткие сроки. В начале года было неизвестно, состоится ли она вообще, так как ожидается реформа биеннале. Возможно, она станет чем-то вроде музея с постоянной экспозицией и перестанет быть только летним событием.
ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ побеседовала с некоторыми из тех, кто был заметен на биеннале в эти дни.
Джермано Челант: Главный павильон всегда готов стать прибежищем для "политических эмигрантов"
Джермано Челант, куратор Биеннале 1997 года. Теоретик итальянского движения современного искусства arte povera ("бедное искусство"), в последние годы — куратор Музея современного искусства Нью-Йорка.
— Что было самым трудным для вас в подготовке выставки в такой короткий срок?
— Самое трудное было познакомиться с механизмом действия машины Биеннале... но в общем-то я ведь знаю, как она действует. Кроме того, мы в Италии умеем делать чудеса в последнюю минуту.
— На последних Биеннале главная выставка, которую делает куратор, неизменно оказывается интереснее национальных павильонов, тем более что из последних часто исчезают художники, не устроившие культурное начальство своих стран. На нынешней Биеннале таких историй было много — в российском павильоне, в югославском, в польском. Не стоит ли вообще отказаться от идеи национального представительства?
— Да (прошу извинения у вас как у представительницы России), выяснилось, что во многих странах ситуация все еще под политическим контролем. Однако, с другой стороны, все больше молодых кураторов занимается национальными павильонами. Так что ситуация меняется в лучшую сторону. В конце концов, сегодня Биеннале — единственная институция в искусстве, где царит настоящий культурный плюрализм, где все показано. Другой такой выставки в мире нет, Документа — это совсем другое. Она абстрактна, ее делают теоретики... Впрочем, я тоже теоретик. Но это интернациональная выставка. А здесь, в Венеции, есть возможность показать все страны, у нас ведь 37 павильонов. А главный павильон всегда будет пристанищем для "политических эмигрантов" из павильонов национальных.
— Итак, Биеннале более демократична?
— Очень демократична. Мультикультурализм — это ситуация конца века, когда больше нет центра, нет лидера. Это горизонтальная ситуация, и она очень позитивна для культуры.
Пьер Рестани: Нам остается ждать Деда Мороза
Пьер Рестани — один из старейших и ведущих франко-итальянских критиков, пропагандист движения "Новые реалисты" 1960-х годов (аналог американского поп-арта), обозреватель европейских и американских художественных журналов, куратор международных выставок в Сан-Паулу, Сеуле и Гаване.
— Как вы оцениваете нынешнюю Биеннале, вы ведь их видели много?
— Совсем недавно Биеннале исполнилось 100 лет. По крайней мере, нынешняя Биеннале удерживает ситуацию на плаву. Есть национальные павильоны, которые выполнили свой долг — показать типичное для данной страны. В центральном павильоне — целая коллекция идеального, образцово-показательного музея 90-х годов, который мечтал бы иметь у себя любой провинциальный американский город (Джермано Челанта все обвиняют в культурном американизме, к тому же он работает в Америке.— Ъ). Я вижу еще и картину третьего мира, я вижу, что создался интернациональный стиль и вся международная молодежь его копирует. Это эсперанто — объекты, инсталляции, перформансы, видео, фотоманипуляции. Это язык доступный, прямой, искренний, и он не очень выводит к по-настоящему новым позициям. Люди удовлетворяются остановкой на полпути, и мы останавливаемся в недоумении. Так что мое главное впечатление — недоумение. Таково, видимо, состояние нашего времени. Я считаю, что нужно будет преодолеть эту легкость, чтобы вернуть более глубокие страсти. Мы в постоянном кризисе. И боюсь, что можем остаться в нем навсегда. Джермано Челант показал главным образом то, что можно сделать такую Биеннале за пять месяцев и перейти через опасный рубеж столетия Биеннале. Будем ждать 1999 года — свидания с будущим.
— Какая работа на Биеннале вам нравится больше всего? Что указывает на выход из кризиса?
— Наверное, такой нет. Есть одна работа, которая меня заинтересовала. Она немного похожа на иллюзию надежды, на Деда Мороза, что ли. Это инсталляция Бернара Лавье — экскаватор, увешанный новогодними гирляндами и шариками.
Комар и Меламид: Среди нас нет и быть не может гениев
Виталий Комар и Александр Меламид — родоначальники нонконформистского направления соц-арт, искусства иронического по отношению к советской идеологии. Ныне они — авторы не менее саркастического проекта "Выбор народа: туризм художников всегда приводит искусство к декадансу".
— Сегодняшний художник, как правило, создает свою работу или хотя бы воплощает ее в жизнь прямо на месте выставки. Ваш проект базируется на социологических опросах, сделанных заранее, и картины по этим опросам были написаны в Америке, но экспозиция делалась здесь. Каков ваш опыт работы на Биеннале?
Виталий Комар: Еще до того как мы уехали в Венецию, нам позвонил куратор и попросил изменить синий цвет стены на красный, потому что у Кабакова внешняя стена его инсталляции-ящика тоже синяя, и будут говорить, что русские художники все синие. Я сказал: извините, это не выбор русских художников, это выбор итальянского народа, который, как и большинство народов мира, предпочитает синий! А я сам, может быть, и не люблю этот цвет. Он сказал: ну ладно, поговорим. В результате, когда мы приехали, стена была выкрашена в бирюзовый цвет, который любит только 5% итальянского народа. Пришлось перекрашивать, от чего потом облупилась краска. И тут возникла неожиданная проблема: рабочие здесь все члены профсоюза, а профсоюзы мощная организация и, как многие считают, связанная с мафией. Так что когда мы захотели сами закрасить кисточкой облупившиеся места, нам сказали: нет, только член профсоюза может это делать. Я спросил жену Кабакова, как же они сами все покрасили. Она сказала, что им пришлось назвать это перформансом... Я теперь понимаю, почему у него в ранних немецких инсталляциях есть такая странная незаконченность — картины не повешены... Я уверен, что просто не успели повесить, и он сказал: а давайте так и оставим.
— Каковы ваши впечатления от Биеннале в целом?
Александр Меламид: Как от всех больших выставок сегодня — направление под названием "неоконформизм". Вместо хулиганов модернизма пришли такие симпатичные ребята. Интересно, как развитие одного стиля приходит к своей полной противоположности. Видимо, полный круг завершен. И появляется такое странное явление как сентиментальный и лирический модернизм. Инсталляция Кабакова, конечно, классический пример: облетают лепестки, падают листья... Инсталляция Ребекки Хорн: камни и шепот, природа нам что-то нежно шепчет... Серебряный век модернизма. Пейзаж настроения. От классического пуссеновского пейзажа мы приходим к пейзажу, который рисует человек в панаме и с чувством, и чувства эти нежные и милые. Я, конечно, ироничен, но, видимо, это неизбежно. Сейчас все работы такие. Есть и другие чувства, как у Абрамович, которая сделала очень хорошую работу, но тоже о чувствах — против геноцида, очевидно. Я думаю, что модернизм в начале своем был, наоборот, за геноцид и за поедание зверей и людей. Легкий каннибализм в нем был. А сейчас искусство за все хорошее и против всего плохого. Форма при этом осталась связана с модернизмом, но наполнение совершенно противоположное. И многое построено на ностальгии... Поэтому мы и пытаемся сейчас разработать новое направление в искусстве — неосенилизм (от слова "сенильный", то есть старческий.— Ъ). Когда человек постарел, он возвращается к своему детству, но уже с грудой воспоминаний. Я не думаю, что у детей так много нежности и чувствительности. Но когда мы вспоминаем о своем детстве, у нас появляются лирика и эйфория. Ах, как это было прекрасно! Со слезой.
Но еще дело в том, что мы все в этом художественном мире уже много лет варимся, и отсюда — полное отсутствие жизненных впечатлений. Мы мотаемся по странам, узнаем общественное мнение; Кабаков был в Киото (инсталляция Кабакова носит название "Мы были в Киото".— Ъ), потом еще куда-нибудь поедет... Мы переезжаем из одной страны в другую, из одной гостиницы в другую — в этом есть нечто туристическое. Но сказать уже нечего, кроме как о том, что ты ездишь. Правда, ты видишь мало, потому что гостиницы в общем одинаковы, и художественная толпа тоже. Жанр путешествий убил великий стиль. Может быть, вообще каждый стиль этим кончается — не уходом, а туризмом, легкими перемещениями? С этого начинается сентиментализм.
— А как вы оцениваете американский павильон, где в этом году представлен вполне традиционный художник?
Александр Меламид: Как всегда, американский павильон самый интересный — по подходу. Опять начались поиски "другого", "искусства аутсайдеров". Живопись может существовать — а она существует, хотим мы того или нет,— очевидно, только на "другом" уровне. Не на нашем уровне — неких любомудров, а на уровне людей, которые никогда ни о чем не успели подумать. Да ничего думать и не надо. Конечно, зачем это! Сейчас в Америке все время открывают новых гениев outsider art. В Нью-Йоркском музее народного искусства, куда обычно никто не ходит, была недавно потрясающая выставка. Один черный человек умер 15 лет назад, и хозяин его квартиры стал выгребать мусор и обнаружил какие-то рукописи — десятки тысяч страниц с иллюстрациями. Он сводил из журналов на обойную бумагу голых девочек и им пририсовывал пенис. Кто-то выдвинул теорию, что он просто не знал, как выглядят женщины. Всю жизнь он был уборщиком. Но вот если есть понятие "гений", то это, конечно, он. Другое дело, что можно вообще отрицать это понятие... Видимо, гений есть где-то. Но среди нас его нет и быть не может. А среди них — может быть.
Илья Кабаков: Не надо от искусства ждать слишком многого и ковырять в нем вилкой
Илья Кабаков — самый видный современный российский художник, живущий за рубежом. Участник практически всех престижных международных выставок и ярмарок.
— Что нового вы заметили на нынешней Биеннале?
— Здесь видишь довольно много работ, которые совсем ушли в прошлое — не будем сейчас обсуждать, мертвы ли они совсем или еще проснутся — но есть и вещи, которые производят очень сильное и живое впечатление. Если говорить о прогнозах, хотя бы чисто формальных — какие формы ожидаются в ближайшем будущем,— то я бы выделил три тенденции. Во-первых, видео, например то, которое представлено в канадском павильоне (фильм Родни Грэма.— Ъ). Построенное на совершенно своих, а не кинематографических, ритмах, на своем сюжете. Во-вторых, это новый шаг в фотографии, которая будет двигаться не в сторону документального фото, не в сторону фото малых форм, а заполнит ту пустоту, которая образовалась с уходом картины. Это продиктовано наблюдениями за японкой Марико Мори, Джеффом Уоллом и другими. Фотография будет двигаться в сторону огромных размеров, сюжета и займет место первозданной картины — информативной, эмоциональной, наивной и агрессивной. Не той мазни и не того дырявого предмета, каким она стала на излете своей истории, в старости, например, у Шнабеля, когда это уже просто ничто. А той, первой картины эпохи Возрождения, когда она только-только вылупилась из фрески и стала "мадам картиной".
И третье — эволюция инсталляции, которая уже произошла. Это инсталляция, связанная с движением. Все инсталляции, которые неподвижны, сейчас очень быстро уходят в прошлое. И обязательно участие зрителя. Инсталляция без зрителя — это тоже архаизм и модернистская тенденция: у меня тут своя жизнь, а вы, если хотите посмотреть, платите деньги. С этим покончено. Сейчас все хорошие инсталляции работают вместе со зрителем, причем с нормальным — не с рабом и не с идиотом, а с информированным партнером. Лучшие инсталляции являются средством диалога, а не какими-то мучительными, мистическими угрозами. Следующий шаг — включение действия и движения. Примеры на нынешней Биеннале — Анн Хэмильтон с ее вращающимися огромными занавесами-юбками, китаец Чай Го-Тян (объект "Дракон пришел": полусгнившая деревянная ракета "летит" в воздухе с развевающимися в виде хвоста красными флагами.— Ъ) и, надеюсь, ваш покорный слуга, поскольку в последней инсталляции тоже используется движение зрителя (он проходит по коридору, а его осыпают лепестками цветов.— Ъ). Это не театр, не аттракцион, у инсталляции есть своя ниша. Создание утопической, странной реальности, которая есть плод воображения, как любая картина или фильм, но сгущенная до состояния метафоры. Это не объекты, а пространственный феномен, сгущенное метафорическое место, которое вызывает ответную реакцию у зрителя. Сильный всплеск "образа мира" — его сегодня называют виртуальной реальностью, но речь идет о некотором умозрительном объеме, который художник создает как бы в воздухе. Вообще инсталляция существует в воздухе, это очень важно. Инсталляционная техника воздушна. Поэтому она обращена больше к ментальности человека, а не к его физиологии. Она наполнена ассоциациями, памятью, а память ведь тоже воздух. И она ничему не учит, в отличие от других видов искусств. Она только погружает в себя. И сегодня эта среда хочет двигаться и играть, но на достаточно серьезном основании. Можно даже сказать, что природа инсталляции трагична, хоть она всегда веселая. Она преходяща и эфемерна — у нее нет краев, например. Интересно, что она практически бесформенна в традиционном смысле — не геометрична, не тактильна.
Инсталляция очень хорошо работает с категорией радости, причем не с откровенной, не с примитивной, а какой-то музыкальной, что ли. Есть некая облегчающая полетность, "баллон", как говорили по Нижинского, который останавливался в воздухе — она летит. У инсталляции полет именно такого рода — висение над землей. Она летит невысоко, так, метра на три. Главное, нет никаких духовных покушений и полета в выси. Вы не в церкви, вас не обманут. Невысокого полета искусство. Инсталляция апеллирует к среднему, к нормальному человеку, не к маленькому, которого все время хочется погладить, утешить и подсунуть ему кашу. Здесь идет разговор с человеком, которого не надо жалеть. С ним можно похохотать, а потом и оборвать разговор. Не так: "Пушкина читали? Ну и на тебе по морде". А так: "Пушкина читали? А, ну и хорошо, до свидания". Встретил родного человека, но из этого не надо делать истории, просить у него три рубля или давать конфету. Здесь многое связано с тем, к чему у меня вообще позитивное отношение. Когда я стоял возле Рембрандта, я чувствовал, что это очень хорошо, но как-то необязательно, из этого не надо делать истории. Или, например, слушаешь хорошую музыку. Но после нее не надо кончать самоубийством, менять свою жизнь, бросать семью и уходить в лес. Дистанция... У меня сейчас убеждение, что искусство и не должно особенно претендовать на что-то. Оно никого не спасает, не изменяет. Мы даже о нем особенно много не знаем, да и не надо ковырять в нем вилкой.
— А каковы сейчас ваши ближайшие инсталляционные планы?
— Сейчас мы (говоря все время "мы", Кабаков имеет в виду себя и свою жену Эмилию.— Ъ) готовим огромную инсталляцию для Лондона. Это будет "Дворец проектов" — двухэтажная спиральная конструкция, 24 метра в диаметре, наполненная 67 утопическими проектами (они будут выставлены в виде макетов и чертежей.— Ъ). Все проекты крайне позитивные. Они принадлежат разным воображаемым людям, но там есть два реальных проекта — ну как обойти Вернадского с его ноосферой и, разумеется, Федорова с воскрешением мертвецов? Это финиш нашего века, который был веком проектов, большая часть которых представляла собой угрозу человечеству из-за того, что они были реализованы. Человек обречен их все время продуцировать, а реализация ни к чему хорошему не ведет, и значит, надо оставаться на уровне проекта, макета. Проект — это бред, который не достиг земли, а остался в пределах визуальной сферы. Нельзя позволять им падать за землю, нужно создавать локальное пространство, где они как бы успокаиваются, некую безопасную клетку. Инсталляция построена так, что каждый сможет узнать свою мечту и свой проект. Проекты делятся на три части: "как улучшить самого себя", "как улучшить человечество" и "как увеличить креативность". Нет ни одного проекта, как реализовать утопию — как собрать денег, как создать партию, фашистскую или коммунистическую.
— У вас пошел такой позитивный период...
— Да, недавно мы сделали очень радостный проект с музыкой Моцарта: "Двадцать способов достать яблоко". Небольшой выставочный зал в Любляне мы превратили в белый павильон, в центре поместили огромнейший стол, 10 на 8 метров, в середине которого на тарелке лежало красное яблоко. По краям двадцать стульев и пустых тарелок с приборами для людей, которые хотят достать это яблоко и съесть его. Но так как никаким способом сделать это нельзя, то каждый изобретает самые невероятные способы достать яблоко — метафизические, криминальные, всякие. Способы лежат в виде рисунков около тарелок. А зритель оказывается вынужден обойти весь стол и прочитать проекты, слушая "Турецкий марш" и одну скрипичную пьесу Моцарта. И, в сущности, это двадцать музыкальных импровизаций на тему доставания яблока. Одновременно мажорных и печальных — достать яблоко все-таки невозможно. А само помещение выходило на отвратительную современную улицу, где ревели машины. Стоило открыть дверь, и ты там: граница между мерзостью и прекрасным очень тонкая.
Люди устали от серьезности и от гадостей и ужасов, которыми их кормит современное искусство. Главное, это несъедобно и бесчеловечно.