История для одного голоса

Не то чтобы Алексей Герман как-то особо редко и трудно давал интервью. И даже не то чтобы именно на этих страницах он рассказывает какие-то никому доселе не известные истории. То есть, может, какие-то и рассказывает, но очень многое мы уже слышали, читали и вообще в принципе знаем. Про то, как встретил будущую жену и соратницу Светлану Кармалиту на коктебельском пляже во время чешских событий ("Наше первое свидание состоялось в день вторжения. Рыдал пьяный Аксенов на берегу, все ходили с перекошенными лицами"). Про то, как c трибуны хаял киноначальника Ермаша ("Пока я это нес, весь президиум разбежался. Остался один Семен Лунгин"). Про то, как после запрета "Лапшина" месяц лежал лицом к стене ("Это Светка говорит, что месяц, на самом деле — дня три"). Но свежесть информации тут не имеет никакого значения — ценность книжки Антона Долина в том, что из этих баек и реплик складывается цельный персонаж.

"Герман" являет собою пять бесед (или одну, разбитую на пять частей), более или менее соответствующих периодам жизни знаменитого режиссера. Каждая глава предварена долинским эссе о соответствующем периоде творчества собеседника. В конце напечатан сценарий Германа и Кармалиты по киплинговскому "Рикки-Тикки-Тави".

Про сценарий легче всего предположить, что его публикация была условием интервьюируемого и на этом успокоиться. Про эссе при желании можно сказать, что, при всем знании материала, автор, кажется, не до конца осознает, для кого он пишет — для знатока кинематографа, заинтересованного в тонком суждении о германиане, или для среднестатистического "интересующегося", смотревшего "Двадцать дней без войны" и "Лапшина" по телевизору. Но желания говорить такое в общем-то не возникает — потому, что "Герман" это вообще не про кино, а про человека.

"Был мой папа, была моя мама. Была домработница Надька, у которой был сын от немца. Был шофер Колька — ворюга, которого папа любил. Были мои кузины Белла и Лена — их родители были в лагере и они у нас прятались, пока к одной из них жених не стал ходить. Была молочница, приходил шведский журналист Линдеберг". Так Герман описывает свое детство "из которого вырос Хрусталев". Вернее, вырос он из допущения "что папу посадили, а нам с мамой пришлось переехать в коммуналку".

То, что Герман способен на такое и подобные допущения не только "ради искусства", в кино — а вообще, в принципе, дает этому тексту какой-то масштаб, превосходящий "просто" воспоминания или "просто" кинорассуждения. Да, Герман, талантливый рассказчик, мастер вставной новеллы (здесь нельзя удержаться, чтобы не привести лучшую: "Эрмлер, с которым папа работал, задолжал ему денег и не отдавал. Однажды, когда папа диктовал, а Эрмлер записывал, папа увидел чистый лист бумаги, где сбоку авторучкой была написана реплика врага: "Надо убить Сталина". Папа сказал: "Маркуша, несите деньги!", положив руку на лист. Тот вырвал из-под руки кусок бумаги и съел"). Но одного этого было бы недостаточно, чтобы голос вроде бы такого благополучного, несмотря на все запреты, "полки", провалы и прочие неудачи, человека мог звучать как голос вполне ужасного времени.

А он звучит именно так. В том смысле, в котором нам в школе говорили, что критический реализм — это когда "типический герой в типических обстоятельствах", и таким героем оказывался, например, Пьер Безухов. Не обязательно быть графом и миллионером, чтобы взглянуть на мир глазами Пьера, не обязательно проживать в детстве на даче в Комарове, в квартире на Марсовом поле, а когда тебя повязали менты, иметь возможность позвонить главному милицейскому начальнику, чтобы взглянуть на мир глазами Германа. Который умеет быть совсем прекрасным ("Я очень любил Бергмана — умер. Очень любил Феллини — умер. Очень любил Куросаву — умер. У меня вообще ощущение, что все, кого я любил, умерли"), умеет — несправедливым ("Драться мы с Довлатовым все-таки не стали: у меня была репутация боксера, а Сережка был трусоват. Я это помнил еще с Ленинграда, где он совмещал функции великого русского писателя с профессией фарцовщика. Помню, как он бежит по Рубинштейна — огромные ноги, огромные шаги. Сзади милиционер свистит"), умеет инфантильным ("На киносъезде 1986 года я ходил по рядам, показывал пальцем, кто работал в КГБ. Один из разоблаченных показал мне кулак"). Который умеет много, по-разному и сильно чувствовать. "Герман" — это в некотором роде история времени, рассказанная в чувствах. То есть самая достоверная.

М.: Новое литературное обозрение, 2011