В центре современной культуры "Гараж" открылась выставка "Уильям Кентридж. Пять тем", большая ретроспектива южноафриканского художника, уже два года странствующая по миру. Уильям Кентридж со своей выставкой приехал в Россию как специальный гость IV Московской биеннале современного искусства. Ради одного этого стоило затевать биеннале, считает АННА ТОЛСТОВА.
Если вам не посчастливилось увидеть перформанс-лекцию "Я не я, и лошадь не моя", где по сцене шагал, разбрасывая и подбирая листы с текстом, один Уильям Кентридж, а на видеозаднике — еще два, и все трое словами и жестами объясняли, как связаны между собой Гоголь, Лоренс Стерн и Сервантес, что общего между "Носом" и Бухариным и почему Росинант рифмуется с русским народным присловьем про кобылу из последней бухаринской речи, то начинать надо с раздела "Художник в мастерской". В этом полиэкранном автопортрете он тоже мечется по стенам, переходя из одной видеопроекции в другую, и вслед за ним мечутся лини и пятна, они стираются и возникают вновь, нарисованные фигуры оживают и уходят, художник берет подзорную трубу и вглядывается в кляксу, клякса превращается в готовую ускакать лошадь, муравьи рассыпаются звездами, и движению штрихов, едва поспевающих за мыслями, нет конца. Тут видно, что оба его художественных образования, профессионального художника и профессионального актера, не пропали даром, что его анимированная графика, где живая линия-мысль, оставляющая по себе плохо стертые следы, рождается на наших глазах, сродни перформансу, и что это такой синтетический жанр — рисовальный театр одного актера по имени Уильям Кентридж.
Выставка со всеми ее сложным мультимедийными инсталляциями и рисунками делится на пять тематических блоков, связанных с фильмами про Сохо Экштейна и Феликса Тейтельбаума, с циклом о короле Убю, с оперными постановками "Волшебной флейты" и "Носа", с Жоржем Мельесом, но тема у нее в сущности одна — Уильям Кентридж. Он повсюду: он — художник и одновременно персонаж, он — капиталист Сохо и романтик Феликс, он — рогоносец и любовник, он — белый и черный, он — эксплуататор и это его до смерти забивают дубинками, он — зажравшийся буржуй и толпа голодных шахтеров, добывающих уголь, которым все это нарисовано, и даже носорог, воплощение загубленной колонизацией африканской природы, носатый и грузный носорог — это тоже он, и все эти разнообразные они одинаково страдают. Потому что жизнь, как и кентриджевская сероватая, хранящая память о всех плохо стертых линиях, графика, не делится на черное и белое, в том числе и в ЮАР эпохи расцвета и падения апартеида, о чем художник, сын знаменитого адвоката-правозащитника и внук богача-колонизатора, который, впрочем, сам в свое время едва унес ноги из российской черты оседлости, знает лучше других.
Выставка южноафриканского художника Уильяма Кентриджа "Пять тем"
Фото: Дмитрий Лекай, Коммерсантъ
Пребывающий в вечном движении нарисованный мир Кентриджа удивительно целен: бесконечные процессии паясничающих уродцев и карликов переходят из "Короля Убю" в "Нос", объединяя Альфреда Жарри, Гоголя, Шостаковича и Бухарина под знаменами вселенского абсурда, кошки и носороги, поплутав в масонских лабиринтах "Волшебной флейты", отправляются в "Путешествие на Луну", и везде, как символ смертоносного европейского рационализма, гордо вышагивает треножник, превращающийся в циркуль, кинокамеру или подставку под пулемет. Эти движущиеся рисунки напоминают о Гойе, Домье, Бекмане, Барлахе, Кете Кольвиц и Жорже Гросе, в этих рисованных спектаклях беккетовский театр смешивается с балаганным театром теней, а опера — с площадными забавами вроде кукольного вертепа, в этих киноколлажах цюрихские дадаисты монтируются с Татлиным, Родченко и Эль Лисицким, и из такого немыслимого многообразия все же складывается уникальное авторское целое. В своих тотальности и гуманистическом пафосе выпадающее из нашего ни на что не претендующего времени.
На московской выставке трудно отделаться от мысли, что Уильям Кентридж — русский художник, хотя кроме "гоголевского" цикла, связанного с постановкой "Носа" в Metropolitan да пары цитат из Эйзенштейна в ранних картинах, русского здесь нет ничего. И все же в его работах мы узнаем что-то родное. Например, что у ЮАР времен апартеида и СССР времен застоя было много общего — закрытость, полицейское государство, бедность, бесправие, и что растерянность, наступившая после падения обоих режимов, у нас тоже похожая. Но дело даже не в этом: в Уильяме Кентридже мы узнаем художника-гуманиста, идеал которого пестовала что русская, что советская культура, и которого современное отечественное искусство, дальше политического анекдота в своем подростковом, ерническом нигилизме не идущее, почему-то не породило.