Главное зло империи

"Мертвая рука"

Дэвид Хоффман

М.: Астрель, 2011

Книга Дэвида Хоффмана — рассказ о том, чем грозило Западу советское оружие в начале 1980-х, как Горбачев эту угрозу ослабил и что стало с этим оружием теперь. Хоффман — журналист, в 1990-е он работал в Москве и написал об этом времени книгу "Олигархи" (выходившую по-русски). Новая книга написана по всем правилам нон-фикшна — построена она на основе массы опубликованных и неопубликованных документов и свидетельств, включая собственные авторские интервью у множества политиков, ученых, военных и дипломатов, а излагается все максимально наглядно и драматично — "Горбачев схватился за голову" и т.п.

Книга драматична не только по стилю, но и по сюжету — Хоффман описывает историю последних 20 лет прошлого века как битву добра со злом. Но это не противостояние хороших и плохих людей. Положительных героев в книге много — Рейган и Горбачев, остановившие гонку ядерных вооружений, советские ученые, бежавшие на Запад и разоблачившие тайную разработку биологического оружия, сенаторы Нанн и Лугар, уговорившие конгресс выделить деньги на ликвидацию оружия, оставшегося от СССР. Всем этим людям Хоффман приписывает максимально идеалистические мотивы — Горбачев был антисталинистом чуть не с детства, советскими перебежчиками руководили исключительно муки совести и т.п. Но равнозначных им отрицательных персонажей в книге нет. То есть несимпатичные люди, конечно, имеются — например, советские военные, мешавшие Горбачеву разоружаться, или американский замминистра обороны Этвуд, не захотевший поддержать законопроект Нанна--Лугара — "Мы потратили 50 лет, пытаясь ввергнуть этих людей в бедность, мы наконец этого добились, и в этот момент вы хотите им помочь?",— но изображены они мимоходом, в их мотивах Хоффману разбираться неинтересно, на носителей или поборников зла они никак не тянут. Носитель зла в книге всего один, и это не человек, а само советское оружие — ядерное и биологическое.

В изложении Хоффмана это оружие — не инструмент политики, а самостоятельная демоническая сила, с которой и сражаются хорошие, смелые люди. Причем такой силой оказывается не вообще оружие массового уничтожения как таковое, а именно советское — у американцев оно людям подчинялось, а в СССР будто бы зажило собственной независимой жизнью. Хоффман подробно описывает советскую систему "Периметр" (которую американцы называют "Мертвая рука" — лучше было бы перевести "Рука мертвеца"), которая будто бы способна нанести ответный ядерный удар даже после гибели политического и военного руководства страны: "В американской системе управления ядерными силами главным барьером против ошибок были люди. Это они управляли машинами. А Советский Союз построил "машину Судного дня", из которой была изъята почти вся человеческая составляющая". К тому же независимо от конкретных технических решений само отсутствие публичной политики в СССР, то есть отсутствие спорящих человеческих голосов, неизбежно создавало впечатление, что немая техника тут управляет собой сама.

Но дело здесь не только в автоматике и даже не в закрытости советского строя. В книге Хоффмана главным отрицательным героем оказывается нечеловеческая сила прежде всего потому, что у автора и у многих американских персонажей его книги есть то особое, почти детское умение, которое составляет часть американской культуры,— умение смотреть на неодушевленные предметы как на воплощение зла. Когда американский дипломат Энди Вебер уже после распада СССР видит на фабрике в Степногорске пустой ферментер высотой с четырехэтажный дом, предназначавшийся для производства "триллионов спор сибирской язвы, способных уничтожить население целых государств", он чувствует, как мурашки забегали у него по спине: "Я никогда не верил в эти рейгановские слова об "империи зла", но теперь буквально оказался лицом к лицу со злом". В этой сцене сконцентрирован тон всей книги. Но человеку неамериканскому такие сцены кажутся взятыми будто из сказки или из голливудского фильма — вроде "Вторжения похитителей тел", где герой в ужасе отшатывается от грузовика с тыквами, носителями инопланетных спор. Неамериканец, особенно живший в СССР или живущий в СНГ, чувствует, что "оказался лицом к лицу со злом" только при встрече с людьми, а не с пустой цистерной. Поэтому и книга Хоффмана, где люди противостоят не другим людям, а нечеловеческой силе, при всей своей фактической обоснованности и серьезности, кажется принадлежащей не столько историческому, сколько мифологическому жанру.

"Застольные беседы"

Оскар Уайльд

М.: Иностранка, 2011

"Застольные беседы" Оскара Уайльда впервые издаются на русском, да и в Англии вышли только в 2002 году. Эти короткие анекдоты, которыми писатель обыкновенно развлекал светскую публику, собрал по запискам и воспоминаниям современности литературовед Томас Райт. Почти столетие спустя собирать было особенно нечего, и чаще всего исследователю оставалась только краткая небрежная записка в дневнике. По мере возможностей приведя рассказы к слогу более или менее уайльдовскому, составитель сборника достроил каждый рассказ указаниями к чтению, предваряя историю замечаниями о том, как, кому и при каких обстоятельствах она была рассказана, описаниями Уайльда-рассказчика с его часовыми монологами, "приятным голосом и заразительным смехом". Некоторые из этих текстов, к примеру "День рождения инфанты" или "Преступление лорда Артура Сэвилла", знакомы нам по записанным вариантам, другие, как три истории о Саломее, оказываются новой версией известных нам историй. Но никакие из них не очаровывают так, как сам образ развлекающего зрителей очаровательного лондонского денди и его послетюремное превращение в "бродячего трубадура", рассказывающего истории в обмен на угощение и выпивку. Райт неоднократно подчеркивает, что слушатели Уайльда были разочарованы искусственностью и высокопарностью языка, когда позже читали те же самые истории, записанные в повести, сказки и стихотворения в прозе. От читателя, в общем, требуется немалая работа воображения: читая урезанные пересказы уайльдовских историй, представить себе их великолепные оригиналы.

"Не садись в машину, где двое"

Людмила Петрушевская

СПб.: АСТ, 2011

Эта книга Людмилы Петрушевской, сборник рассказов, пьес и сказок, только частично публиковалась в журналах, здесь практически все по-честному новое, а не очередной, как в последних сборниках, the best. В аннотации сказано, что книга представляет собой "копию блокнотов автора", но это не так. Перед нами не записные книжки, а полноценные истории, разве что выросшие из записных книжек. Их самыми частыми героинями опять становятся женщины. Казалось бы, что еще Петрушевская не сказала про женщин? Однако в ее новых рассказах все-таки чувствуется смена интонации, как будто тот старый давящий удушливый быт куда-то отодвинулся в сторону и за ним открывается, все более и более явная, ценность и красота человеческой жизни. В Петрушевской, впрочем, это было всегда: с одной стороны все, конечно, очень убогое, а с другой — это убожество как бы не окончательное, оно намалевано поверх идиллической картинки, мечты о счастливом финале и человеческой способности расти против обстоятельств. Видели мы писателей безжалостных, но Петрушевская не из таких, она на самом деле мечтатель, и сборник ее недаром закрывается разделом "Нынешние сказки" с оптимистичной финальной новогодней новеллой об одинокой многодетной матери и участнике митинга с Триумфальной площади. И всем героям — девушке, разрядившейся в пух и прах и отправившейся искать мужа по весенней Москве, матери, в одиночку воспитывающей непутевого сына, бойкой московской антрепренерше, умирающей в одиночестве "посреди огромной плачущей толпы молодых, прекрасных существ, тоже ничего не понимающих",— достается щедрая доля писательского сочувствия. В этом, кстати, суть настоящего бытового феминизма: не виноват никто, но женщин — жалко.