Премьера театр
Пьесу Льва Толстого, которую даже в России ставят очень редко, поставили в одном из самых передовых и жадных до всего нового театров Европы — берлинском "Шаубюне ам Ленинер Плац". Михаэль Тальхаймер подтвердил репутацию режиссера, умеющего превратить тяжеловесную классику в современный театральный текст. Рассказывает РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ.
Тьма, овладевающая помыслами людей, в новом спектакле Михаэля Тальхаймера явлена физически. Художник Олаф Альтман построил на сцене подземный мир, в котором живут персонажи Толстого — графически четкий продольный разрез двух узких коридоров, идущих, кажется, ниоткуда, и небольшой комнаты между ними. От пола сцены "жилое" пространство расположено на приличной высоте. Можно свесить ноги, но выбраться из стиснутого снизу и сверху глухой чернотой пространства невозможно. Только в расположенной по центру комнате человек может распрямиться, по туннелям же можно либо семенить, согнувшись в три погибели, либо ползти, и способ передвижения становится одной из важных характеристик персонажа.
Те, кто видел несколько лет назад на петербургском Александринском фестивале гастрольных "Крыс" берлинского Дойчес-театра в постановке Тальхаймера, даже по описанию могут обнаружить сходство спектаклей — персонажи пьесы Гауптмана тоже были "сдавлены" пространством, жили в узкой горизонтальной щели посреди сцены, куда их поселил все тот же Олаф Альтман. Впрочем, и в самих пьесах есть нечто общее: семейные истории, тайные преступления, и там и там — дети, только в "Крысах" к смерти ведет соперничество настоящей и мнимой матери ребенка, а во "Власти тьмы" само деторождение должно остаться тайной, поэтому новорожденного убивают.
Никакой русской деревни в спектакле Тальхаймера, конечно, нет. И никакого крестьянского быта тоже. Режиссер проделал с пьесой Льва Толстого то же самое, что делал прежде с Гете, Лессингом, Гауптманом,— словно "отжал" текст (благо перевод легко позволил ему избавиться от специфической лексики и архаического колорита речи), умяв пьесу до полутора часов сценического действия, оставив один лишь каркас действия. Актерам здесь не спрятаться за характерность, не углубиться в "историческую правду", не заблудиться в психологии, не увлечься какими-то подробностями взаимоотношений — а то недолго и свалиться с трехметровой высоты. Физическая собранность помогает им быть жесткими и сосредоточенными, именно это и нужно режиссеру.
Герои нравоучительной драмы Толстого, известной также под названием "Коготок увяз, всей птичке — конец", взяты словно с окраин сегодняшнего европейского города. Они безвкусно и небрежно одеты, они ругаются и мешают друг другу, они живут от одного субботнего шопинга до другого: едва ли не единственное, что попадает в подземный мир из мира реального,— гора ярких коробок с покупками, которую еле-еле втискивают в нору бравый Никита (Кристоф Гавенда) и его подруга Акулина (Леа Дрегер), чтобы тут же засыпать ими до сих пор лежащее на кровати тело покойного отца (Кай Бартоломеус Шульце).
Вообще, операция, предпринятая Тальхаймером, может быть признана удачной. Понятно, однако, что главная проблема режиссерской хирургии — не в одежде и не в быте. Напряжение между автором и постановщиком возникает в вопросе о Боге. "Бога забыли..." — приговаривает у Толстого отец Никиты Аким, и именно это следует считать причиной совершенных героями пьесы преступлений. Поэтому и роль Акима во "Власти тьмы" всегда считалась весьма важной. Михаэль Тальхаймер же показывает мир, навсегда покинутый Богом,— это вообще одна из главных тем знаменитого немецкого режиссера, он даже эсхиловскую "Орестею" несколько лет назад проверял на безбожие.
От того, кто волен наказывать или миловать, в спектакле осталось разве что висящее на стене подземной комнаты распятие, да и сама форма подземного пространства, отдаленно напоминающая деформированный крест. И кажется, что герои так сильно форсируют звук именно потому, что тщетно надеются все-таки докричаться до кого-то невидимого. И что маски, которые они надевают, должны скрыть их истинные побуждения от чьего-то всепроникающего взгляда. И что резкие прострелы света пророчат наступление высшего суда. Но и кричать здесь незачем, и ждать нечего. Последние реплики Никиты никакого раскаяния или искупления, конечно, не обещают.