Подлинность — это ключевая характеристика вообще всякой древности. Если вы собираете коллекцию, то для вас подлинность — основное, такая же совершенно история с архитектурой, с реставрацией. Подлинность — свидетельство того, что нечто действительно было. Но для чего вам это чувство былого? Да просто потому, что оно вам важно. Отнюдь не всегда, и не обязательно с утра или вечером. Важно ощущение того, что некоторые фигуры мыслительные вообще существовали.
Если вы когда-то учили про Ивана Грозного, то ощущение того, что он был, для вас очень важно. Вам нужно его как-то вообще осмыслить. Похожая история с античностью. Тоже важно, чтобы она была, чтобы был Александр Македонский, хорошо бы Перикл, хорошо бы они все присутствовали. Может быть подход от обратного, то есть вы вполне можете приехать в какую-то русскую деревню и вдруг там увидеть храм XV века. Или поехать в Египет и увидеть пирамиды, и тоже понять, что они были — и дальше обратиться от них к истории.
Это антикварный подход, и он дает вам ощущение того, что вас никто не обманул — как обманули нас Фоменко и Носовский, которые придумали новую хронологию. У них оказывается, ну, я хулиганю, что Александр Македонский и Наполеон — это одно и то же лицо, а Новгород — это Ярославль. Ну, если так, то культурные слои Новгорода насыпаны самим Яниным, да еще в каком-то порядке, чтобы придумать новую реальность.
***
Например, как у нас обстоит дело с усадьбами? Поскольку большевики в 1917-м году сильно "погуляли" с усадьбами, потом, значит, еще что-то прокатилось, еще одна война. До недавнего времени у нас была одна целая усадьба с обстановкой — в Мураново, но она сгорела. Немножко восстановлена. Теперь мы не знаем ни одной усадьбы такой, как она была.
Есть дома настоящие, но нет подлинного нутра у них. А многие дома перебраны. Они не сохранили среды. И вы не знаете даже, как это узнать. Я лично в Москве не видел квартиры с довоенной обстановкой — правда, видел в Питере квартиры с обстановкой времен перед революцией 1917-ого года. Над этими проблемами давно уже задумывались. Известная история про корабль аргонавтов, который стоял на площади в Афинах, и каждый год или реже доски сгнившие заменялись. И позднее философы и поэты задумались - это тот "Арго" или это уже не он? В общем, "Арго" уже стал другим, хотя формы — те же.
***
В России много всего старого, очень много. Но оно находится в двух противоположных ипостасях. В больших городах это вещи уже замазанные и совершенно приведенные в состояние какое-то полиэтиленовое. В провинции, наоборот, — разваливающиеся храмы, усадьбы, купеческие дома. Получилось, конечно, за счет бедности — но не только. Есть еще какой-то национальный взгляд. У нас какое-то — видимо, с Петром Первым пришедшее, а может, и раньше — нервное отношение к чистоте. Из-за этого мы некоторую часть своего собственного наследства забыли. Например, в новую избу, только что замшенную, то есть все швы забиты мхом, когда молодожены входили, они бросали горсть тараканов, чтобы заселить избу.
Мы своих тараканов теперь уже не любим и совершенно не согласны с ними сосуществовать. И оказываемся в ситуации, когда, значит, все должны быть избы новые, не должно быть окурков и плевочков и все должно быть чистое. Вся древность этому противоречит.
Это проблема эстетики. Конечно, надо приучать к тому, что совсем необязательно должно быть чистенько, иначе все превратится в городки, построенные на Мосфильме. Москва этому очень хороший пример.
***
Большевики, когда захватили власть, они ведь не сумели окончательно преобразить среду. Ну, где-то они взорвали церкви, где-то поставили свои дома, конструктивистские или сталинские. Но до самого последнего времени, условно говоря, до путча, который был уже 20 лет назад, города царской России, усадьбы, купеческие улицы, центры — все дожило. Со своей столяркой, со своими ручками, и до сих пор еще куда-то можно выехать, в Касимов, или в Углич, и это ощутить.
И Москва недавно была совсем другим городом, с центром, с деревянными домиками. Все это использовалось — где-то сидел совет ветеранов, где-то еще жили люди. Это была гарантия сохранения того, с чем можно было работать историкам. Те, кто в 1950-1970-е годы думал, как бы вернуться в дореволюционное прошлое, хотя бы перекинуть туда мостик, легко могли бы подойди к этой ручке, к этому окну. Но сейчас среда стала стареть, и я не знаю, что вообще мы сможем спасти. Скорее всего, это нужно ощутить как уходящий материал, как и избы русской деревни.
***
В 1920-1930-е годы очень многое хотели реставрировать. Принцип был такой, чтобы проявить всю древность, предъявить ее. Спасти все и создать из каждого объекта музейную штуку. Но буквально до оттепели ничего очень серьезного не происходило. А вот дальше пошли очень яркие и интересные процессы. Они, собственно, были такой абсолютной параллелью оттепели. Везде, где была древность, возникли очень интересные, оригинальные школы. Можно назвать и Псков, и Новгород, и Ленинград, в Москве, конечно, тоже были очень интересные люди. Надо назвать еще Ярославль и Владимир.
Они пытались спасти эти старые города названные. То, что мы видим десятки церквей, палаты какие-то, крепости — это все сделано вот этими реставраторами. Ощущение, что у нас есть какая-то своя древность, и про нее можно думать, — оно тоже связано с этими мастерскими. И задавали тон люди, которые подчеркивали эту древность, а рассчитано было все на необыкновенно возвышенного, эрудированного зрителя, который то ли с книжкой в руках, то ли сам, без книжки, считывает, что ему хотят сказать, и начинает думать о прошедшем времени, о столкновении стилей. Это можно ощутить в Новгороде. Вот штукатурка XVII века нашла на кладку XIV века, сочетаются два разных слоя.
Или, например, в том же Новгороде — Леонид Красноречьев применил, а потом больше нигде не делали такого — снаряд прямым попадание попал в купол и в барабан собора, он это не стал восстанавливать по фотографиям, а сделал решетчатый и железный остов купола, который дает вам впечатление того, как это было. Одновременно это грустно, одновременно это руина, как какое-то воспоминание, как облако, дает вам ощущение того, что перед вами чудо, и вы должны его тоже считать и понять, что он таким был.
Другая история происходит во Владимире, где совсем немного белокаменных памятников и, вот, реставратор Столетов с ними работал. Он играл с тем, что белый камень, он сам по себе имеет ценность. Каждый камень — драгоценность. Храм сложен весь как будто из яхонта или из слоновой кости. Вам кажется, что он таким был всегда. А на самом деле это продуманное, это несколько раз промазанное.
***
Все памятники, древнерусские в особенности, несколько раз были перестроены. И узнать в них красоту или эстетику была задача довольно трудная. В 1920-1930-е годы к этому стали подходить так же, как в это же время расчищали иконы. Все иконы были дописаны. Не было ни Рублева, ни Троицы, ни Владимирской — они все расчищены или перед революцией или, в основном, после. То же самое с архитектурой: надо счищать эти наслоения. А до какой степени?
Здесь два подхода, и они будут всегда спорить. Первый, когда архитектор-реставратор чувствует себя сам творцом. Поэтому способен что-то домыслить. Это идея воссоздания, когда крышу делают какую-то необыкновенную, когда какие-то дополняют формы. Два знаменитых примера воссоздания: собор Андроникова монастыря, конца XIV-начала XV века, и собор Савино-Сторожевского монастыря. Они оба не такие были до реставрации. У собора Андроникова монастыря вообще решили верх приставить — творчество самих реставраторов. Значит, низ подлинный, верх придуман.
Есть люди, которые спорят с этой школой: нельзя сделать, можно только показать подлинное. На эту темы была даже подписана Венецианская хартия после войны: нельзя дополнять; это реставраторская такая Библия, если хотите. Но ее отнюдь не все принимают. В 1960-е годы велась борьба: будем дополнять или не будем. Те опыты, когда мы не будем вообще ничего доделывать, они все очень проблематичные, их не так много. Они сосредоточены где-то в Новгороде. А в Пскове, например, ни разу так не сделали. Осторожного, полного соответствия Венецианской хартии, в общем, у нас не так много.
***
Ощущение подлинности нужно воспитывать, а у нас все забывается. Когда я был на стажировке в Париже, в молодом состоянии, меня заставили с какой-то буржуазной семьей поехать на воскресную прогулку. Там был минивэн, туда были набиты бабушки, дети какие-то, самые разные поколения, это была не очень интеллигентная семья. Они ездили осматривать район под Парижем, он называется Бри, откуда знаменитые сыры. Они пытались оценить по книжкам особенности готики Бри XIII-XIV века, когда этот край переживал расцвет. При приближении к какому-то замку они кричали: "Нет, это слишком отреставрировано!" — и уезжали. Было ясно, что в XIX веке поработал кто-то из школы Виоле-ле-Дюка, знаменитого реставратора, который досоздавал готику. Значит, это мы смотреть не будем — зачем? Нам нужно подлинное. Для меня это было открытием.
Реставрированное, не реставрированное — во Франции оценивали люди, в общем, не будучи экспертами. Представьте себе русских, которые выделывают эту штуку с подмосковными церквями. Это уровень развлечения, здесь нет никакой науки, есть развлечение и удовольствие от постижения собственной страны. У нас такого уровня нет. Давайте пойдем в Кремль, мы начитались Лермонтова про Кремль, Пушкина про Москву, мы поняли, что Кремль — это колыбель русской государственности. Получается, что соборы настоящие, а стены, например, нет. Формы их — да, наверно, похожие, но кирпичи все замазаны, все покрыто краской. Как понять, какого это времени, правда ли XV век? Это что, XV век? Итальянцы? Здесь ощущение, наоборот, что это фанерные штуки, которые выкрасили для большого фильма какого-то режиссера вроде Михалкова. Такого большого громокипящего фильма, с очень поучительным сюжетом. И так почти везде. Хитрым образом речь идет о состоянии культуры.
***
Должен быть какой-то способ так же архитектуру изучать, пытаться понять ее драгоценность. У нас есть памятники с резьбой, настоящей резьбой, раннемосковские, владимиро-суздальские, значит тогда нужно эту резьбу — не знаю, страшное слово — популяризировать. Рассказывать, почему ее надо глядеть, как работает этот орнамент. Есть там способ, когда французы едут смотреть искусство Магриба, североафриканское, в любом путеводителе написано, что, если вы едете разглядывать мавританский орнамент XIII-XIV века, вы получите практически наркотическое чувство. Любой человек, который читает, получает руководство того, что ему нужно ощутить после того, как он посмотрит. Вот, тут она вьется, вьется, вьется арабеска, а потом он думает: "Я получил почти наркотическое опьянение". Он получил туристическое ощущение. С нашими памятниками нужно проделать что-то подобное. Продумать — как это работает. Нужно попытаться, в общем, в самых разных слоях, в том числе тех, которые власть имущие, воспитать это ощущение подлинности.
***
Вот вы приходите в усадьбу, там ходил Толстой — вам это важно. Ясная Поляна, да, это тот самый дом, и вещи лежали в эвакуации. А в Михайловском — там все ненастоящее, кроме того, что нашли при раскопках сгоревшего дома: дом ненастоящий, обои ненастоящие. Спасское-Лутовиново — нет дома, это фейк, придумано. Или Абрамцево. Там сложности. Потому что дом настоящий, деревянный, а обшивка его новая, деревянную обшивку почти невозможно сохранить. Может быть, какие-то куски раньше нужно было спасти, спасти фасад и говорить — а вот здесь у нас подлинное. Теперь обшивка новая, будем надеяться, что цвет воспроизведен тот, который был. Внутри печь настоящая, и все, все настоящее. С полами бывают трудности. Поскольку полы русские почти все перебирают. Они просто прогнивают. Но есть, опять же, сложности, потому что на этом пути у нас почти нет настоящего паркета, мы его весь выкинули. Или в магазине берут современный паркет. Или как в Царском Селе, где выгорел весь паркет, заново по фотографиям делают. Похожий.
Во многом все зависит от поэтичности человека. Если действительно для него это важно, красота и старина в одном флаконе, то тогда он в каком-то французском замке или немецком начинает испытывать пир. Подлинность, здесь все настоящее, и паркет вот, пожалуйста, оконные рамы XVIII века, может ощутить, как изгибается столярка...
Я видел, как работают реставраторы. Причастен к этому. Это колдовство, похоже на археологические раскопки.
***
Только что мы имели совсем тяжелую эпоху. Известная формула: реставрация посредством кремации, т. е. сначала здание уничтожается. Непонятно, будет ли это продолжаться, вернее, понятно, что продолжаться будет. Просто потому, что нет ощущения рыночной стоимости подлинности. Если у вас какой-то храм или палата XVII века, то, в общем, здесь, безусловно, надо сохранять, давайте, может, там подмажем чуть впалые места. Пластмассочкой заделаем, но, так сказать, все ничего. А вот с более массовым материалом, с домами эпохи эклектики или модерна, в общем, заказчики явно совершенно не знают, что делать. Они не понимают, что он подлинный — стоит дороже. А он и не стоит сейчас на рынке, подлинный, дороже.
Речь идет о простой вещи: о моратории на разрушение — любое разрушение.
***
Позитивных примеров не так много, и они сосредоточены в Кремле, где памятники, в общем, не в плохом состоянии. Недавно сделали Благовещенский собор. Это сопровождалось интересными исследованиями. И там тонкие штришки, такая необыкновенно ювелирная работа. Научная реставрация — это всегда обращение к старым технологиям.
В Швеции придумали для открытых археологических объектов смолу, она страшно дорогая, ею покрывают разрушенное здание так, что получается - как муха в янтаре. Это тончайший слой, микроны. Все стоит под дождем и под снегом, в принципе, смолу можно поколотить молотком, и она отпадет. Это способ консервации.
Есть способы, когда это не становится новым зданием. Недоведение до аварийного состояния. Если оно уже в аварийном состоянии, то сохранение всего того подлинного, что в нем есть: и бревен, и, по возможности, штукатурки, хотя бы где-то показать, как она была, и подлинных наличников, и, в том числе, обоев. Есть такие способы, важно только к этому относиться, как к чему-то очень ценному.
Если вы знаете, что сочетание белых наличников и красной стены — стиль нарышкинского барокко (нарышкинский стиль), если вы понимаете ценность этой резьбы и ценность этой кладки, и ту необыкновенную красоту решетки, у которой каждое звено составляет крестик, и это точно конец XVII века, то вы станете с этим носиться, то вам это важно. Вам, как хозяину, как реставратору, как потребителю, как прохожему — всем это делается важно.
Та же самая история с маленькими деталями. Например, дом взят на охрану. Но формально взяты на охрану только фасады и только внешне. Значит, внутри двора, внутри лестничных клеток все можно менять — решетки и т.д. Вокруг этой идеи, предмета охраны, сейчас ведутся довольно большие бои в Москве. Это важно, и заказчики, к сожалению, чаще всего стараются сократить предметы охраны. В некоторых случаях прописано, что мы материал сохраняем, в некоторых — форму. Если форма, то их можно выполнить из чего угодно, хоть из алебастра. Я думаю, что мы должны доверять экспертам, которые есть, но не часто используются, их не так мало, и реставраторам профессиональным.
***
У нас гибнет два памятника XV века и 700 памятников XVII века. Что сделать с тем богатством, которое по всей стране? Надо отдельно взять Москву и Питер, здесь, скорее, идет столкновение с большими деньгами. Но по всей стране идет столкновение с отсутствием денег! С малыми деньгами, вообще ни с чем!
Есть очень простые и давно испытанные способы, они заключаются в том, что сделали с Суздалем. В Суздале была, в общем, научная реставрация, надо сказать. В Суздале охранял человек Варганов, который с 1920-х годов жил, образованный человек, в городе и, несмотря на всякие ужасы, где-то что-то реставрировал, где-то что-то копал, где-то что-то исследовал — и ему удалось спасти город, удивительный сам по себе город, с огромным ворохом церквей необыкновенных. Он воспринимался как хозяин города, как интеллигентный хозяин. И вот у нас один город превращен во что-то стоящее, и есть туристическая индустрия.
Есть и другие города, которые также можно развивать: Переславль, Ростов, Тотьма, Великий Устюг, Тутаев (Романово-Борисоглебск), Нерехта — много. Можно спасти с помощью туризма. А вот что можно сделать с городками, селами, в которых этого туризма не будет, это пока я не представляю. Здесь нужно, наверное, вырывать, выхватывать что-то наиболее важное, и говорить — ого, это жемчужина, мы это точно не должны потерять. Но каким способом сообщить об этом обществу, не всегда понятно. Через что? Идеал, что человек, сидючи, листает историю русского искусства и понимает, что соседний храм из истории русского искусства.
***
Церкви XVII века, которые у нас есть в Москве , многие, очень неплохо отреставрированы. Николы в Пыжах, Вознесения в Кадашах — это интересные работы. Все эти реставрации советского времени. А если мы хотим предъявить наше время в реставрации — это как раз Кремль. Особенно радоваться нечему, больше на память приходят жутковатые истории вроде Царицына, которое всем нравится. Оно стояло в руинах. Оно не было достроено. Руинированный дворец, что с ним делать? Если для вас, как чаще всего получается, руина означает смерть, тогда надо строить. А может, научиться оставлять руины? Чтобы на них не росли березы, чтобы их чистили? Верхушка должна быть вымазана раствором, вода должна стекать. Всего лишь. Фундаменты должны быть сухие. Все. Дальше эта штука будет стоять сто, двести, триста лет. Ухаживать, пусть будут инженеры, поднимаются на специальных вышках. Но мы решили построить заново. Значит, где-то мы там сделали пластиковый декор, вставили новые пластиковые окна и сделали интерьер, которого никогда не существовало.
А даже если существовал — зачем восстанавливать? После войны была такая ситуация, что там Варшаву разбомбили, у нас разбомбили и сожгли Царское Село, Петергоф. Это наше национальное достояние, давайте заново выстроим. Но то была страшная война, и вот они пошли по такому пути. Что без Варшавы, без той Варшавы, которую только что утратили, без нее жить невозможно. Как нельзя жить без Петергофа. Поэтому давайте заново сделаем все фонтаны, сделаем заново дворец, он будет такой, каким только что был. Можно, в принципе, считать, что это прекрасная страница истории, потому что люди хотят, чтобы было все, как до катастрофы. Но разве в Москве недавно какая-то война прошла?
Это как отношение к человеческому телу. Мы всегда можем его только молодым видеть? Или мы все-таки способны показывать и шрамы, и морщины?