О летчиках в Чечне рассказывают много легенд. Например, что из суеверия они не берут на борт женщин. Но это не так. Берут, и даже в кабину сажают.
Два дня я не могла улететь из Моздока в Ханкалу — все борты, забитые личным составом, уходили на плановую замену. С одним экипажем мне повело. Ми-26, отработав задание, улетал в Грозный в аэропорт Северный, на место временной дислокации. Летчики согласились забросить меня в Ханкалу.
"Хорошая у нас машина?" — спросил меня рыжеволосый командир экипажа Ми-26 по прозвищу Ганс. "Здорово! — согласилась я.— Это та самая знаменитая 'корова'?" ("Коровами" в Чечне называют большие грузовые Ми-26.) Лицо командира окаменело. "Скажи спасибо, что ты женщина,— процедил он.— Другому бы уже врезал..." Только к концу полета он смягчился: "Больше никогда так не говори. Мы на такие слова очень обижаемся. Это не 'корова', это 'касатка'. А знаешь, как с 'двадцать четвертых' (боевых Ми-24) обижаются, когда их 'крокодилами' называют? Если честно, мы раньше тоже прокалывались, даже в эфире их так называли. Ну что поделать, если он на крокодила похож! Потом стали осторожнее, называем их 'боевыми' или 'акулами'. До акул им, конечно, далеко, но им это нравится..."
"Крокодилов" я помню по Комсомольскому. Стремительные машины с массивными носами приближались к земле почти отвесно и, расстреляв боезапас, резко взмывали в воздух. Маневрировали, чтобы не угодить под огонь с земли. А их снаряды тогда накрыли почти все Комсомольское.
От Ганса я узнала и о том, почему "летуны" (так называют летчиков) не любят общаться с журналистами. "Журналисты, особенно телевизионщики, так и норовят то борт снять, то наши лица... Сколько раз говорили им: не снимайте, вы же нас подставляете! А вечером смотрим новости — и на тебе, твое лицо на всю страну, не сотрешь..." Летчики говорят, что у боевиков с ними особый счет. Подбить вертолет или "сушку" считается особенной заслугой. За подбитых "летунов" и платят больше. А с пленными летчиками не церемонятся — казнят жестоко и медленно.
Боевики быстро узнают имена и позывные "летунов" и потом общаются с ними в эфире. Как-то один "правак" (летчик-штурман, сидящий справа от командира экипажа) услышал свое имя и имя жены: летчику угрожали гибелью всей его семьи. Штурман ответил, что, если с его семьей что-то случится, он разбомбит горное село какого-нибудь полевого командира — узнать, где кто находится, нетрудно,— и ему плевать, что после этого скажет командование. В наушниках раздалось: "Молодец, Ваня! Хороший ответ. Летай пока..."
Конфликты с армейским начальством у летчиков случаются нередко: именно на них срывают гнев разъяренные боевыми неудачами генералы. Вот один такой случай.
Для командующего группировкой генерала Трошева в Ханкалу был вызван Ми-8. Летчики опоздали на пять минут, заправлялись. Когда борт приземлился, взбешенный Трошев ворвался в кабину и устроил разнос командиру и штурману, не желая слушать объяснений. "Вы уволены",— бросил командующий на прощание. Летчиков не уволили, но от полетов отстранили вплоть до замены.
Зимой другой известный генерал кричал на летчиков, не желавших взлетать в туман: "Там бой, там пацаны погибают, а ты, сука, тут сидишь!". Командир экипажа махнул рукой и завел машину. "Летели в густом тумане,— рассказывал потом летчик.— Примерно в нужном квадрате стали спускаться, но даже с 15 метров ничего не было видно. Сплошное молоко... По нам уже стреляли 'духи'. Я зову генерала: смотри, говорю, садимся или нет. Он машет руками, нет, мол, назад полетели".
"Ни один из наших генералов не задумывается о том, как мы вообще летаем,— говорит знакомый штурман Женя из Алакуртинского вертолетного полка.— Машины изношены, многие летают по 28-30 лет, то есть уже выработали ресурс... В любой момент что-то может отказать, и машина упадет не потому что в бою подбита, а просто потому что старая".
Под Борзоем Женя чуть было не попрощался с жизнью. Его Ми-8 возвращался из Итум-Кале и получил приказ зайти под Борзой, чтобы забрать раненого десантника. От таких заданий летчики не отказываются никогда. Раненых под Комсомольским вывозили круглосуточно, хотя погода чаще всего не позволяла летать.
"Был сильный ветер,— рассказывал Женя,— и мы подумали, что не надо бы приземляться, опасно, да и площадки подходящей нет. Но командир говорит: 'Там же раненый, надо приземляться'. Осторожно сбавляем скорость, снижаемся. Ветер сильный, чувствую, вертолет немного сносит. Командир мне: 'Ничего, сядем'. А нас все тянет вбок. И тут я замечаю, что слева трава пригибается под ветром, а земли-то за ней нет. Я кричу командиру, что нас прямо в расщелину тянет, и мы начинаем резко разворачивать борт... Короче говоря, приземлились в метре от пропасти. И тут идет наш раненый. Сам идет, с рукой забинтованной. В общем, не тяжелый. Не такой, как в Комсомольском. А у нас на борту было пятеро контрактников, которые домой возвращались..."
А суеверия у летчиков все-таки есть. Пока ты в воздухе, нельзя даже шутить, что можно упасть. Знакомый летчик рассказал, как один полковник-шутник, входя на борт, весело бросил: "Ну что, покойнички, полетели?" Полковника ссадили, да и сами летчики в тот день никуда не полетели. А еще здесь не называют цифру 13 и не произносят слово "последний". Впрочем, как и все на войне.
ОЛЬГА АЛЛЕНОВА, корреспондент ИД "Коммерсантъ" в Чечне