Книги с Григорием Дашевским

"Начинается ночь"

Майкл Каннингем

М.: Корпус, 2011

Главный герой новой книги Майкла Каннингема Питер Харрис, 44-летний хозяин галереи современного искусства в Нью-Йорке, живет давно устоявшейся жизнью, и вдруг в эту жизнь входит брат его жены Миззи — юный красавец, "похожий на бронзовую скульптуру Родена: та же ненатужная грация, та же как бы даром доставшаяся мускулатура, ее расточительная небрежность". Кроме красоты, в Миззи Питер видит еще и загадочность и гибельность — то есть нечто максимально соблазнительное. Он понимает, что Миззи — это его шанс на спасение от брака, давно превратившегося в дружбу двух усталых людей, от трудных отношений с дочерью и вообще от всяческой рутины, то есть шанс на новую жизнь. И всю книгу Питер к этому шансу примеривается. Изложено это примеривание изящным, даже поэтическим языком (виртуозно переданным в переводе Дмитрия Веденяпина), развязка до последнего момента остается непредсказуемой, то есть все вроде бы хорошо — но в итоге книга кажется удивительно пустой.

Тут дело даже не в бесконечных рассуждениях о красоте, об искусстве, о любви. Например, таких: "Вот то, чего Питер ждет от искусства — не так ли? — вот этой душевной дрожи; ощущения, что ты находишься рядом с чем-то потрясающим и недолговечным. Ведь и Миззи — не так ли? — тоже в своем роде бог и мальчик из борделя, и его неотразимость наверняка потускнела бы, будь он тем исключительно доброкачественным, блестящим, высокодуховным существом, которым, по его словам, ему хотелось бы стать. Стало быть, красота — во всяком случае, та красота, которую ищет Питер,— рождается из редкого и вместе с тем очень человеческого сочетания грациозности, обреченности и надежды". Хотя написано все именно что грациозно, но, в сущности, эти рассуждения — напыщенные банальности. И они занимают так много страниц и настолько серьезны, что их не сочтешь всего лишь чертой в портрете самоупоенного персонажа,— они составляют саму ткань романа.

Но все-таки дело не в них — Каннингем всегда был склонен к празднословию и красивостям на грани китча, и это не мешало его книгам действовать на читателя. Дело в другом. Самим построением предыдущих своих книг — "Дома на краю света", "Часов", "Избранных дней" — Каннингем словно говорил: жизнь человека невозможно изобразить и понять саму по себе, она получает смысл только в сопоставлении с жизнью его двойников и спутников из прошлого или из будущего, с жизнью авторов прочитанных им книг или читателей написанных им книг и т. д. И отыскание верных — "тех самых" — параллельных жизней и составляет задачу писателя. А в новом романе все сведено к самосознанию главного героя — он что-то ощутил, что-то вспомнил, что-то вдруг осознал. Сам по себе способ письма не хуже любого другого — но Каннингем, отказавшись от прежнего взгляда на персонажей как на участников неведомой им самим схемы, словно отказался от какой-то центральной интуиции, которая раньше им руководила. По тем, прежним, книгам было ясно, что Каннингем — как и всякий настоящий писатель — кое-что знает о жизни, о людях, чего не знает никто другой. А в новой книге он все свои умения и способности сохранил — изящный язык, нескучный рассказ, зоркость к деталям, а вот это придававшее всему особенный тон "кое-что" как будто забыл.

"Среди иранцев. Путеводитель по нравам самой закрытой страны мира"

София Кутлаки

М.: Юнайтед пресс, 2011

В 1988 году гречанка София Кутлаки вышла замуж за иранца, надела чадру и посвятила жизнь изучению иранского общества. Ее книгу об Иране и правда можно читать как путеводитель, справочник на все случаи жизни с ответами на все вопросы неподготовленного иностранца: как вести себя в гостях, как начинать свой бизнес и общаться с партнерами, правила учтивости, слова и полезные выражения, выходные и праздники и, конечно, рецепты. Повседневную жизнь иранцев Кутлаки описывает одновременно изнутри и снаружи, она в восторге от Ирана и при этом способна рассказать о нем, отстраняясь, как засидевшийся в стране иностранец. Такое пугающее Запад традиционное общество кажется ей воплощением коллективистского рая, крепкой семьи, уважения, вежливости, а правила, которыми строго регламентируется каждый шаг иранца, приводят ее в восхищение. Возможно, потому, что большую часть своего времени среди иранцев она провела в Лондоне. Чего в этой книге нет — так это стонов из-под чадры мусульманской жены. Что есть — ко времени приведенные цитаты из исследователей культурных различий, краткие, без лишних отступлений описания всех возможных явлений иранской жизни и похвала стране, которую Кутлаки так стремится описать как самую передовую мусульманскую страну мира, что иногда немного перебарщивает. Итак, в Иране передовая медицина, разрешены исследования человеческих эмбрионов на ранней стадии развития, это первая ближневосточная страна, успешно клонировавшая овцу, и вообще "Иран является лидером среди стран Ближнего Востока".

"Сейчас вылетит птичка"

Курт Воннегут

М.: АСТ, 2011

Посмертная литературная судьба многих авторов печальна, и Воннегут не исключение: после его смерти наследники нарыли неопубликованных рассказов и наделали сборников — пока только два, но это не конец. "Сейчас вылетит птичка" — это рассказы Воннегута, которые он писал для заработка в журналы от Esquire до Cosmopolitan, отдельным томом они не выходили до 2009 года, и понятно почему. Для журналов, как пишет Воннегут в предваряющем публикацию письме, требовалось сочинять "нечто модное, в стиле такого-то или такого-то", причем под обоими "такими-то" явно подразумевается О`Генри. Журнальные запросы за это время почти не изменились: милейшие герои через все повороты сюжета приходят к радостному или, в редких случаях, грустному, но поучительному финалу. Все это нам давно знакомо, и хотя автору "Колыбели для кошки" вовсе не идут эти милые сюжеты, читателю наплевать на их банальность, сентиментальность и избитость, и он все так же умиляется историей неожиданной любви клерка и его секретарши, чудесным спасением обаятельной супружеской пары из лап бывшего телохранителя Аль Капоне или тем, как дочери бакалейщика из Баффало удалось окрутить убежденного холостяка. Но и через всю эту далеко не высокую литературность прорывается что-то воннегутовское: его искренняя симпатия к своим персонажам, точность в деталях и легкость, с которой все недостатки героев он относит за счет общего несовершенства человечества и потому прощает их.