Открывшийся в киноклубе на "Винзаводе" фестиваль "Полка. Освобожденное кино" начался с круглого стола историков кино. Сюжет с цензурной "полкой" был представлен как скопище парадоксов, увиденных глазами историков с двадцатипятилетней исследовательской дистанции — как жизнь насекомых где-то на Марсе. Ведь именно столько лет прошло со времени Пятого съезда кинематографистов и создания конфликтной комиссии, разгрузившей советскую "полку".
Проработав четыре года в этой комиссии, я разделил для себя одну большую "полку" на несколько поменьше. На первой, идеологической, красуются такие "тайные шедевры" старого советского кино, как "Строгий юноша" Абрама Роома (именно им открылся нынешний фестиваль). Там же — "Застава Ильича" Марлена Хуциева, "История Аси Клячиной" Андрея Кончаловского, "Пловец" Ираклия Квирикадзе.
Вторая полка — эстетическая. В натуре чиновника от культуры было заподозрить, что его дурят, а за извилистой и хитрой формой скрыт какой-то вредный идеологический ход. На этой полке оказались эстетские, проникнутые мистицизмом и живописным символизмом фильмы Сергея Параджанова или поэтические монтажные хроники Артура Пелешяна. А с другой стороны — ранние картины Киры Муратовой, "Три дня Виктора Чернышева" и "Иванов катер" Марка Осепьяна, "Вторая попытка Виктора Крохина" Игоря Шешукова, "Рабочий поселок" Владимира Венгерова — фильмы с повышенной мерой реализма.
Третья полка — моральная. Ее делили в так называемом моральном спецхране Госфильмофонда "Молчание" Бергмана и "Дневная красавица" Бунюэля, однако это были лишь копии, да и то часто нелегальные. Хуже было пылившимся там же негативам советских фильмов, уличенных в аморализме и эротомании. Пример — "Осень" Андрея Смирнова.
Четвертая полка — ведомственная. В судьбу фильмов вмешивались все кому не лень — вплоть до Министерства сельского хозяйства: оно препятствовало даже судьбе скромной деревенской мелодрамы "Только три ночи" Гавриила Егиазарова. Ведомства действовали по принципу "телефонного права" и никаких документов о своем вмешательстве (в отличие от официальных запретов Госкино) не оставляли.
Пятая полка — национальная. Если Эдуард Шеварднадзе был меценатом и пытался спасти "Покаяние" от репрессий Москвы, то на Украине и в Казахстане художники стонали от двойной цензуры. На словах поддерживая "национальную самобытность", на деле ее громили. Было специальное постановление ЦК КПСС по "литовской школе". В Казахстане закрыли исторический эпос Булата Мансурова "Тризна". На Украине травили не только Параджанова, но всю украинскую "поэтическую школу".
Шестая полка — персональная. Автоматически выбрасывались из действующего фонда фильмы авторов, уехавших за рубеж,— писателей-сценаристов Александра Галича и Василия Аксенова, режиссеров Бориса Фрумина, Михаила Калика и Михаила Богина, не говоря о Тарковском и Иоселиани. Сугубо "личные" мотивы (острый язык, нонконформистский провокационный характер) добавляли остроты конфликту властей с Параджановым. Как заметила заместитель председателя конфликтной комиссии Ирина Рубанова, каждому из непокорных творцов был отпущен свой индивидуальный вариант отлучения от кинематографа. Параджанову — классический лагерный, Сокурову и Аскольдову — "авангардистский" и кафкианский: они были, но делался вид, что их нет.
Парадоксы цензуры порой напоминают анекдоты. Полочная, она же палочная, система руководства искусством настолько вошла в плоть и кровь советского общества, что породила оксюмороны: "запретить значит разрешить" или "шедевр второй категории" (так назвал свои лекции в программе фестиваля киновед Андрей Шемякин). Практически жертвой репрессий мог стать любой фильм — как и любой отдельный гражданин. Один — за то, что недотягивал по художественному уровню до возложенных на него пропагандистских задач, другой — за то, что превосходил их, беря слишком высокую планку. Пропаганда превращалась в искусство, а где искусство, там нет однозначности.
На "полку" в свое время чуть не легли "Веселые ребята", "Богатая невеста" и даже "Чапаев", позднее — "Летят журавли", "Прошу слова", "Остановился поезд". По-своему права историк кино Ирина Гращенкова, говоря, что "полка — это тест на классичность, индикатор эпохи и ее культуры", что исследователи должны быть страшно благодарны "полке" за то, что она сохранила шедевры прошлого пусть в недоступности для современников, но в сохранности для потомков. Была на круглом столе и попытка ввести нашу "полку" в контекст мировой: ведь везде существуют фильмы, не выпущенные на экраны по разным причинам, чаще всего чисто экономическим. Странно, что никто не вспомнил Бунюэля с его заявлением: "Все знают, как я всю жизнь ненавидел цензуру и с ней боролся, но только Бог знает, скольким я ей обязан". Не было бы цензуры — не было бы многих открытий мирового авангарда, и это непреложный факт.
Однако и отстраненный академический взгляд, и интеллектуальная ирония, и ссылка на мировой опыт отступают перед реальными драмами художников, живущих и работающих рядом с нами. Цель помочь им была главной в работе конфликтной комиссии. Актуальность "полочному" сюжету придал и совсем свежий конфликт вокруг фильма "Скрябин" ("Голуби при потоках вод") Эдгара Бартенева, с которым столкнулись участники фестиваля. Материал, отснятый согласно авторской концепции с частичной государственной финансовой поддержкой, был отобран у режиссера под предлогом нарушения сроков сдачи картины. Ее намерены выпустить в "продюсерской версии", а режиссерской буквально на этих днях грозит уничтожение. Ничего личного и никакой идеологии: просто так быстрее можно закрыть один проект и получить госсредства на следующий.
Это и есть кардинальная разница сегодняшней "полки" от вчерашней. Фильмы "третьей категории", как, скажем, "Жил певчий дрозд" Отара Иоселиани, выпущенные "вторым экраном", собирали больше зрителей, чем "блокбастеры" наших дней. Так что страшнее — государственная цензура, озабоченная идеологией? Или цензура аудитории, а также непрофессиональных продюсеров, равнодушных ко всему, кроме собственного кошелька и пользующихся полным юридическим бесправием художников?