Грациозность пустоты

Главный герой новой книги Майкла Каннингема Питер Харрис, сорокачетырехлетний хозяин галереи современного искусства в Нью-Йорке, живет давно устоявшейся жизнью, и вдруг в эту жизнь входит брат его жены Миззи — юный красавец, "похожий на бронзовую скульптуру Родена: та же ненатужная грация, та же как бы даром доставшаяся мускулатура, ее расточительная небрежность". Кроме красоты в Миззи, то ли завязавшем, то ли нет наркомане, Питер видит еще и загадочность и гибельность — то есть нечто максимально соблазнительное. Он понимает, что Миззи — это его шанс на спасение от брака, давно превратившегося в дружбу двух усталых людей, от трудных отношений с дочерью и вообще от всяческой рутины, то есть шанс на новую жизнь. И всю книгу Питер к этому шансу примеривается. Изложено это примеривание изящным, даже поэтическим языком (виртуозно переданным в переводе Дмитрия Веденяпина), развязка до последнего момента остается непредсказуемой, то есть все вроде бы хорошо — но в итоге книга кажется удивительно пустой.

Тут дело даже не в бесконечных рассуждениях о красоте, об искусстве, о любви. Например, таких: "Вот то, чего Питер ждет от искусства — не так ли? — вот этой душевной дрожи; ощущения, что ты находишься рядом с чем-то потрясающим и недолговечным. Ведь и Миззи — не так ли? — тоже в своем роде бог и мальчик из борделя, и его неотразимость наверняка потускнела бы, будь он тем исключительно доброкачественным, блестящим, высокодуховным существом, которым, по его словам, ему хотелось бы стать. Стало быть, красота — во всяком случае, та красота, которую ищет Питер,— рождается из редкого и вместе с тем очень человеческого сочетания грациозности, обреченности и надежды". Хотя написано все именно что грациозно, но в сущности эти рассуждения — напыщенные банальности. И они занимают так много страниц и настолько серьезны, что их не сочтешь всего лишь чертой в портрете самоупоенного персонажа,— они составляют саму ткань романа.

Но все-таки дело не в них — Каннингем всегда был склонен к празднословию и красивостям на грани китча, и это не мешало его книгам действовать на читателя. Дело в другом. Самим построением предыдущих своих книг — "Дома на краю света", "Часов", "Избранных дней" — Каннингем словно говорил: жизнь человека невозможно изобразить и понять саму по себе, она получает смысл только в сопоставлении с жизнью его двойников и спутников из прошлого или из будущего, с жизнью авторов прочитанных им книг или читателей написанных им книг и т.д. И отыскание верных — "тех самых" — параллельных жизней и составляет задачу писателя. А в новом романе все сведено к самосознанию главного героя — он что-то ощутил, что-то вспомнил, что-то вдруг осознал. Сам по себе способ письма не хуже любого другого — но Каннингем, отказавшись от прежнего взгляда на персонажей как на участников неведомой им самим схемы, словно отказался от какой-то центральной интуиции, которая раньше им руководила. По тем, прежним, книгам было ясно, что Каннингем — как и всякий настоящий писатель — кое-что знает о жизни, о людях, чего не знает никто другой. А в новой книге он все свои умения и способности сохранил — изящный язык, нескучный рассказ, зоркость к деталям, а вот это придававшее всему особенный тон "кое-что" как будто забыл.

Майкл Каннингем. Начинается ночь. Пер. Д. Веденяпина. М.: Корпус, 2011