А влияние его на современников стало предметом отдельной выставки
В Национальной галерее Вашингтона открылась выставка "Микеланджело и его влияние. Рисунки из Виндзорского замка". На ней представлено 68 рисунков из собрания королевы Елизаветы II — одного из самых больших и знаменитых графических собраний мира. Это работы Микеланджело (в королевском собрании их около двадцати) и рисунки итальянских мастеров XVI века, созданные под влиянием графики великого мастера.
Уже при жизни Микеланджело заслужил титул divino ("божественный"), которым его награждали многие интеллигентные и не очень интеллигентные современники, восхищавшиеся им, оспаривавшие друг у друга счастье обладать его работами, жадно ловившие и обсуждавшие подробности его жизни, завидовавшие ему, ненавидевшие его, пресмыкавшиеся перед ним и бесконечно использовавшие его идеи, что к концу века породило целый поток michilangelesque, от которого стало тошно всем мало-мальски приличным художникам — братьям Карраччи и Караваджо в первую очередь. Как принято писать во всех квазиинтеллектуальных вступлениях к публикациям когда-то скандальных книг, "его творчество никого не оставляло равнодушным".
Эта избитая фраза все же довольно точно передает отношение к Микеланджело на протяжении пяти столетий. Оно ассоциируется с понятием terribilita, рожденным самим Микеланджело и обозначающим яростность художника, вступившего в соперничество с небом и землей и бросившего вызов Творцу всего сущего. В романтической традиции образ Микеланджело ассоциировался с Прометеем, похитившим огонь у богов для того, чтобы люди стали как боги. Роспись потолка Сикстинской капеллы, воочию представившая миру таинство Творения таким, каким оно было на самом деле, — своего рода похищение у Бога его права единственного создателя.
Показанный Микеланджело акт одухотворения человека нарушает божественную гегемонию — теперь сотворение Адама ассоциируется в первую очередь с невыразимо гениальным движением двух стремящихся сомкнуться рук. Для многих посетителей Сикстинской капеллы создателем Адама в большей степени является Микеланджело, чем сам Создатель. Гениальную дерзость художника часто сравнивают с восстанием ангелов. Искусство Микеланджело преисполнено неимоверной красоты, неимоверного величия и неимоверного же страдания: недаром фигура этого гения иногда воспринимается как одна из ипостасей мильтоновского Сатаны.
Все эти поздние рассуждения в стиле Ромена Роллана являются более или менее удачными художественными спекуляциями, основывающимися на конкретных событиях личной и творческой судьбы Микеланджело. Немаловажную роль здесь сыграл спор бешеных темпераментов художника и папы Юлия II, к которому с вниманием и интересом прислушивался весь тогдашний крещеный мир. Исполненные страсти отношения с наместником Бога на земле с точки зрения земной можно рассматривать как диалог творца и власти, с точки зрения небесной — как диалог творца и Творца. На самом деле Микеланджело — один из самых католических художников в мировом искусстве, ни в коем случае не посягавший на основы христианства и всю жизнь страдавший из-за собственного духовного несовершенства.
Сегодня для большинства просвещенной публики его искусство воспринимается как некая великая золотая середина, примиряющая языческую телесность с христианским спиритуализмом. Микеланджело тем не менее никогда не был преисполнен гармонии бытия, как, скажем, Рафаэль. Даже самые спокойные и простые его произведения, вроде бы воспевающие героизм пластического совершенства, "Давид" например, проникнуты мучительной тоской, граничащей со страданием. Это можно назвать тоской по страданию, столь чуждой античности и составлявшей основу христианского мировоззрения. В позднем творчестве Микеланджело полностью осуществил свою мечту о страдании и создал после величайшей картины Сотворения человека величайшую в истории духа картину Гибели человечества — фреску "Страшный суд" на алтарной стене Сикстинской капеллы.
Невыносимый гул многоязычной толпы, заполняющей ныне капеллу, перекрывающийся приказами громкоговорителя на итальянском, английском, немецком, французском и японском, запрещающими ложиться и фотографировать, служит музыкальным сопровождением драмы под названием "Толпа и личность", ежедневно разыгрываемой в Сикстине. На выставке в Вашингтоне, представляющей полтора десятка рисунков Микеланджело и множество копий, подражаний и заимствований, эта драма аранжирована в интеллектуальной атмосфере XVI века. Сведение пластических идей Микеланджело к безукоризненно выполненным формальным приемам, бесконечно варьируемым виртуозами маньеризма, говорит о том, как духовное откровение, становясь достоянием большинства, превращается в мастерство, а мастерство постепенно — в рутину.
Рисунки Аннибале Карраччи, хронологически заканчивающие выставку, которые по их стилистике можно было бы назвать "антимикеланджеловскими", в реальности оказываются единственными, продолжающими его линию в искусстве. С другой стороны, Микеланджело, взятый за образец, обеспечивал культурную качественность подражающих ему мастеров, — даже копии безымянных художников не выглядят ученическими штудиями. Микеланджело так велик, что даже им сообщает часть своего творческого могущества, и любая копия с него естественным образом становится претворением.
Драма шестнадцатого века поучительна в сравнении с современной. Если то, что происходило с великими произведениями Микеланджело, растасканными по деталям многочисленными подражателями и затем включенными в поток художественной продукции, удовлетворяющей общий вкус публики XVI века, является драмой культуры, сегодняшнее шоу Сикстинской капеллы — драма масскультуры.
Анекдотичность происходящего подчеркивается обязательной фигурой современного интеллигента, который, печально слоняясь среди этого бедлама, сетует на издержки микеланджеловского культа и непременно замечает, что росписи гения его разочаровали, а фрески Боттичелли и Пинтуриккио из нижнего ряда капеллы, наоборот, пленили: на его изысканный взгляд они оригинальнее и декоративнее, чем рабы и сивиллы. Впрочем, Микеланджело от этого ни тепло, ни холодно, и современная критика причиняет ему столь же мало вреда, как маньеристические подражания или фотоаппараты, запрещенные в Сикстинской капелле, но тем не менее все время вспыхивающие среди бурлящей толпы.
Выставка в Национальной галерее Вашингтона продумана и устроена так, что вновь провоцирует двухмерную постановку драмы Микеланджело, разыгрывая ее в шестнадцатом веке и естественно продолжая в двадцатом — в одном из музеев Нового Света. При этом многочисленные посетители вольно или невольно вовлекаются как в стародавние, так и в современные микеланджеловские страсти. В роли участников оказываются все: и те, кто молча рассматривает работы, и те, кто ими громко восхищается, и те, кто, устало пожимая плечами, сетует на досадные анатомические преувеличения в рисунках мастера.
АРКАДИЙ Ъ-ИППОЛИТОВ