 |
— Здравствуйте, можно Егора Кузьмича?
— А кто его спрашивает?
— Это Евгений Жирнов, обозреватель журнала "Власть".
— Сейчас доложу,— помощник прикрывает трубку рукой: "Егор Кузьмич, какой-то журнал "Лось". Будете говорить?"
— Здравствуйте! Это Егор Кузьмич Лигачев вас беспокоит!
— Да нет, Егор Кузьмич, это я вас беспокою. Жирнов. Из журнала "Власть".
— Вла-асть? Так вот она куда делась! — смеется.— И много ее там у вас?
— Власть четвертая, так что не более четвертинки.
— А что хотели?
— Интервью, Егор Кузьмич. Исполняется десять лет принятию закона о печати.
— Отчего не поговорить?! Приезжайте, побеседуем...
На входе в Думу вместо обычного пропуска лежала записка Лигачева на депутатском бланке с просьбой меня пропустить. Пропускают.
 |
— Сначала я хотел бы выразить свое отношение к так называемой перестройке. Между нами — с одной стороны Горбачевым и Яковлевым, с другой Лигачевым — большая разница. Я, которого называли консерватором номер один, стоял за реформирование нашего общества. Я считал, что система была прочная, хорошо служила обществу. Она превратила страну из отсталой в передовую, могучую мировую державу...
— И голодную...
— Что? Да, и голодную... Нет-нет, что вы. Я против таких определений. Я считал, что советская система может улучшаться и совершенствоваться. В середине восьмидесятых годов такой момент наступил.
— Вы понимали, что гласность может привести к разрушению социализма?
— Нет! Я понимал гласность совсем по-другому. Я был за гласность, которая помогала бы улучшать жизнь людей, укреплять государство, укреплять советскую систему, демократизировать ее. А наша демократическая печать повела страну не туда.
— И когда вы это ощутили?
— Ну, я не могу назвать какой-то точной даты. И потом, вела страну не туда не вся печать. Были очень мощные печатные органы: "Правда", "Советская Россия", которые довольно правильно и объективно освещали жизнь. Я не принимал позицию "Московских новостей" Егора Яковлева. Хотя у нас с ним нормальные человеческие отношения и мы иногда встречаемся с ним. Ничего конструктивного эта печать не выдвигала.
— И как вы с этим боролись?
— А я непосредственно печатью не занимался. Печатью занимался Яковлев.
— Но вы что-то говорили Горбачеву и Яковлеву, когда были недовольны какой-то опубликованной статьей?
— Мы нередко обсуждали это дело на секретариате, еще чаще на Политбюро. Особенно часто, когда начали в печати пересматривать всю советскую историю, когда ее начали извращать. Я не за то, чтобы показывать исключительно положительные стороны прошлого. При Сталине были нарушения. Скажу вам больше, были преступления, связанные с нарушением законности. Но односторонний, исключительно негативный показ истории и был той проблемой, которая привела меня к столкновениям с Горбачевым.
— А как Горбачев реагировал на вашу критику?
— Хорошо, всегда хорошо. Он никогда не возражал мне и не пускался со мной в споры. Давал поручения Яковлеву и Медведеву поправить дело, но все эти поручения тонули в словах и в конце концов оказывались в мусорной корзине. Мы с Рыжковым снова поднимали этот вопрос, Горбачев снова нас поддерживал, возмущался: "До каких пор будет продолжаться это безобразие!" И все опять уходило в песок. Я пытался разговаривать и с редакторами. Я могу вам сказать о Виталии Коротиче, например. Что он тогда возглавлял?
— "Огонек".
— Правильно, "Огонек". До него редактором был Сафронов. Но в силу возраста его решили заменить. Начали подбирать замену. Позвонил мне кто-то из заместителей Яковлева по идеологическому отделу. Говорит: "Предлагается Коротич. Егор Кузьмич, вы хотите с ним переговорить?" "А что он собой представляет?" — спрашиваю. "Писатель,— говорит,— написал книгу об Америке". "Тогда,— отвечаю,— я прочитаю книгу и приглашу его к себе". Книга такая небольшая, забыл, как она называется. И я заметил, что в этой книге он здорово перехватил, ругая Америку. Ничего светлого от нее не оставил. Написал не очень правдиво и не очень справедливо. Пригласил его. Сказал, что он в книге перехлестнул сильно. "Да нет,— отвечает,— Егор Кузьмич, вы недооцениваете Америку! Это наш самый главный враг!" Поговорили. И я подумал, что у него взгляды очень приемлемые. И поддержал его назначение. Потом начал читать его продукцию — "Огонек". Ну, знаете ли! Вызвал его, причем тщательно готовился к встрече. Собирался с ним поспорить, поговорить по существу. Но оказалось, что даром терял время. Он открыл дверь в кабинет и вошел с поднятыми руками: "Егор Кузьмич, я виноват! Я недосмотрел, подписал не подумав! Я вообще слабый редактор! Дайте мне время, я еще не овладел этим делом!" Я второй раз его приглашаю, он опять входит с поднятыми руками. Тактика у него была такая. Уходил и продолжал делать то же самое.
— Но ведь согласились на его назначение вы. И вы же голосовали за резолюцию о гласности на девятнадцатой партконференции. То есть, как было принято говорить тогда, лили воду на мельницу ваших идеологических противников...
— Нет, это была правильная резолюция. Абсолютно правильная. У меня не было по ней никаких возражений. Я проголосовал за нее.
— А в разработке и обсуждении закона о печати вы принимали участие?
— Почти нет. Когда это точно было?
— Ровно десять лет назад.
— В конце июня 1990 года проходил XXVIII съезд партии. На нем я не был избран в Политбюро. Я знал, что меня не изберут, и законом этим не занимался.