 |
— Александр Николаевич, когда возникла идея принять закон о печати?
— Этому предшествовала длительная борьба. Всплески гласности были и в шестидесятые-семидесятые годы. К примеру, "Комсомольская правда" в самом конце 60-х опубликовала статью о Солянике, которая сделала бы честь любому изданию времен перестройки. Соляник был фигурой. Ногой открывал двери кабинетов членов Политбюро, а на Украине вообще был царем и богом.
— А кем он был?
— Руководителем китобойной флотилии. Кажется, она называлась "Слава". Начался страшный крик: обидели выдающегося человека, героя труда и т. д. Чтобы вы оценили масштаб скандала, могу сказать, что, когда обсуждался этот вопрос, на секретариат ЦК, единственный раз за время своего руководства партией, пришел Брежнев. Суслов хотел уступить ему председательское место, но он сел по правую руку от Суслова. Начались выступления. Секретари ЦК и другие присутствующие набросились на газету и отдел пропаганды ЦК, который я возглавлял. Особенно нагло вел себя сам Соляник. "Подрыв авторитета партии и государства" и тому подобное.
Последним выступал Шелепин. Он с ходу обострил вопрос. "Я,— говорит,— не пойму: если факты не верны, давайте снимать с работы главного редактора газеты и заведующего отделом пропаганды. Но я пока о неверных фактах ничего не услышал. Ну а если факты верны? Из записки, которую нам раздали, видно, что не верны некоторые мелочи. А в целом?"
Вы бы видели, как у всех изменились лица. Воцарилась абсолютная тишина. Все смотрели на Брежнева и Суслова. Не знали — нужно возмущаться выступлением Шелепина или его одобрять. Суслов наклоняется к уху Брежнева и что-то ему говорит. Видимо, предлагает выступить. Тот отрицательно мотает головой. И вдруг Суслов сухим, монотонным голосом заявляет: "Правильно товарищи говорят, товарища Соляника нужно наказывать".
— Но ведь никто ничего подобного не говорил...
— Это было чисто сусловское византийство. "Исключать из партии Соляника,— говорит,— наверное, не надо, это правильно товарищи говорят, но наказать следует". Видимо, Суслов знал и о махинациях Соляника, и о тех подарках, которые он приносил в высокие кабинеты. Суслов закрывает заседание, мы поднимаемся, ободренные такие. И вдруг голос Брежнева: "Останьтесь!" Мы с Юрой Вороновым — главным редактором "Комсомолки" — замерли. "А вы,— говорит Брежнев,— не подсвистывайте!" Любая критика у него подсвистыванием называлась.
— А Горбачев бывал недоволен печатью?
— Только один раз. Когда Старков в "АиФ" опубликовал рейтинг советских политиков и Горбачев не занял в нем первое место. Тогда было предложение Старкова освободить. Но этот проект постановления нам удалось замотать. Хотя помощники Горбачева нам звонили каждый день и спрашивали: где этот проект? А потом сам Михаил Сергеевич отошел, и вопрос отпал.
 |
| "Горбачев был недоволен печатью только один раз. Когда Старков в 'АиФ' опубликовал рейтинг советских политиков и Горбачев не занял в нем первое место. Тогда было предложение Старкова освободить" |
— Да не только печатью. Мы параллельно курировали культуру и науку. Это обычная логика правителей — всегда нужно создавать систему сдержек и противовесов.
— А Лигачев принимал важные решения в области СМИ?
— Он чуть было не снял с работы главного редактора "Московских новостей" Егора Яковлева. Было подготовлено такое решение, которое, правда, подписал он один. Следующим должен был подписывать я, а я, естественно, не подписал.
Дело было так. Мне позвонил Егор и сказал, что в Париже умер Виктор Некрасов. Он хотел опубликовать некролог, но по указанию Лигачева отдел ЦК ему это дело запретил. Говорю ему: "Печатай, но небольшой. Не надо дразнить гусей". Тут Политбюро. Горбачев на юге. Председательствует Лигачев. А система была такой. Сначала члены Политбюро собирались в Ореховой комнате, все решали между собой, а потом шли на заседание Политбюро и там уже имитировали обсуждение с кандидатами в члены Политбюро, секретарями ЦК и другими приглашенными. Так вот, собираемся в Ореховой комнате, и вдруг Лигачев говорит мне: "Товарищ Яковлев!" А ведь было принято обращаться друг к другу по имени и отчеству. "Почему опубликовали статью о Некрасове?" — спрашивает. "А почему бы и не опубликовать? — отвечаю.— Умер великий писатель, и по-человечески, по-христиански нужно бы его помянуть. Он ведь был патриотом России. Об Отечественной войне лучшие произведения — его". "Он антисоветчик! Он ругал нашу страну за границей". "Я не читал,— говорю,— я читал только одну его статью в 'Русской мысли' о Подгорном, что он был дурак. Так он и был дурак. Что тут антисоветского?" Лигачев повернулся к Чебрикову: "Виктор Михайлович, скажите, Некрасов выступал с антисоветчиной?" Тот очень неохотно ответил: "Да, было". Лигачев ко мне: "Вы верите КГБ?" "Конечно, конечно,— говорю.— Но я знал Некрасова лично, и знаю, что он ютился в комнатушке в коммуналке в Киеве и жил в ужасных материальных условиях. Из-за этого он запил и не написал о войне того, что кроме него никто не мог написать". Вечером мне позвонил с юга Горбачев: "Что у вас там произошло?" Рассказываю. "А я,— говорит,— получил совсем другую информацию". Яковлев остался в "Московских новостях".
— А кто из членов Политбюро поддерживал Лигачева?
— В том случае Лигачева поддержали Рыжков и Воротников, но довольно вяло. Остальные промолчали. Хотя обычно по таким вопросам Рыжков, Маслюков и Никонов выступали на стороне Лигачева достаточно последовательно. Иногда к ним присоединялся Чебриков.
— А кто поддерживал вас?
— Прежде всего Горбачев. Но поддерживал чаще всего молчаливо. Он ведь мог на заседании Политбюро встать и сказать: все, хватит сопротивляться. Но он избрал другую тактику. Наблюдал за нашими спорами сверху. Он молчал, но всем было видно, что раз он не выступает против, значит Яковлев с ним все согласовал. А Яковлев согласовывал не всегда. Но я не мешал тому, чтобы ощущение согласованности всех моих действий с Горбачевым было. Поддерживал гласность в известной степени Вадим Медведев. Он всегда ориентировался на Горбачева. Поддерживал Шеварднадзе. И, пожалуй, все.
— Так почему же ваше относительное меньшинство взяло верх?
— Понимаете, Политбюро тогда состояло из людей, которых принято называть "болотом". Они не хотели ни во что вмешиваться. Боялись испортить карьеру.
На девятнадцатой партконференции в 1989 году мы протащили резолюцию о гласности. Когда мы начали проводить в жизнь гласность, номенклатура очень испугалась. Раньше ведь считалось, что если в "Правде" появилась статья против председателя облисполкома или секретаря обкома, то это все — завтра будут снимать с работы. А тут вдруг появляются статьи, в которых замахиваются на всю существующую систему.
 |
| "Я не мешал тому, чтобы у других членов Политбюро было ощущение согласованности всех моих действий с Горбачевым. Не моей задачей было их разочаровывать" |
— И чем вам удалось взять ортодоксов из комиссии?
— Это была сплошная демагогия, но пришлось к ней прибегнуть. Цитировал всех классиков вплоть до Ленина. У него есть изумительная в этом отношении фраза о том, что народ должен все знать и судить обо всем сознательно. Другое дело, что ничего подобного ни при нем, ни позже в жизни не было. Я говорил, что люди наши образованные, культурные, что им вполне можно доверять на этом этапе строительства социализма. Что знание о том, что происходит в стране, укрепляет сознание человека, делает его более ответственным за все, что происходит в государстве.
Все это звучало достаточно логично. К тому же за всю историю советской власти никаких прямых постановлений, запрещающих свободу печати, не было. Все ведь хитро делалось: запрещающие постановления были всегда закрытыми. Свобода слова и социалистическая демократия были зафиксированы в брежневской конституции. После того как резолюция о гласности была принята, начались разговоры о том, что ее нужно оформить в советском порядке, а то это, мол, не закон.
— А кто выступал за это?
— Естественно, Горбачев, а поддерживали, в основном, близкие нам главные редакторы. Была создана группа по подготовке закона о печати. В нее вошли многие толковые юристы, но роль застрельщика играл Михаил Федотов. По настроению он тоже был нашим человеком.
Подготовка закона и его принятие тоже проходили в упорной борьбе. Но сопротивление было уже не тем. Тоталитарная власть потеряла свои основы. И сколько ни трепыхались противники этого дела из оргпартотдела ЦК, это уже не помогало. Закон довольно долго обсуждался, но напор со стороны демократических слоев общества был настолько силен, что ортодоксально-консервативная часть партии спасовала.
Помогло нам и то, что закон только закреплял то, что уже было достигнуто. Он фактически лишь подтверждал существование свободы печати. Против этой логики очень трудно возражать. Нам тогда и с резолюцией о гласности, и с законом о печати удалось одержать серьезную победу.
Но сейчас я меньше всего думаю об истории. В последнее время появились люди, которые хотели бы вернуть многое назад, пересмотреть под видом улучшений, как у нас всегда это бывает. Я вижу, что из законодательства о печати пытаются исключить многие ключевые положения.
— То есть вашими же методами пытаются воспользоваться, чтобы развернуть все в обратном направлении?
— Да! И именно под видом улучшений. И в этом во многом виноваты сами журналисты и руководители СМИ. В печати и на телевидении появилось много вещей, с которыми я категорически не согласен. Прежде всего, все эти компроматы. Я еще на заре гласности не раз публично говорил редакторам на совещаниях в ЦК: "Пишите все, что хотите, только не врите". Опубликованная ложь подрывает свободу печати, подрывает демократию. Эта ложь дает всем, кто хочет возвращения если не тоталитарного, то авторитарного режима, необходимые аргументы.