Классик легкого жанра

 
       Известному советскому композитору-песеннику Оскару Фельцману исполнилось 80 лет. Его песни пели в космосе Юрий Гагарин, а на земле Никита Хрущев. На сцене их исполняли Кобзон и Пьеха, Толкунова и Магомаев, за сценой — мурлыкал себе под нос каждый. Сам Фельцман долго считал песню занятием несерьезным. Но именно песни сделали его знаменитым.

       "Надо писать песню!" — эту фразу от Фельцмана слышали многие и по разному поводу. Роберт Рождественский, например,— после того, как прочел в "Правде" про самолет, у которого над Берлином отказали моторы, и летчики спасли город ценой собственных жизней. Владимир Войнович — когда накануне первого гагаринского полета (бывают же такие календарные совпадения!) принес Фельцману текст про "караваны ракет". Михаил Матусовский, когда, сомневаясь, предложил озвучить ужасные, на его взгляд, строки: "Самое синее в мире Черное море мое".
       "Замечательные строчки! — моментально возбуждался композитор и — пока горячо — резюмировал: — Надо писать песню!" Часто песня сочинялась прямо на глазах ошалевшего поэта. "Огромное небо", "Давайте-ка, ребята, закурим перед стартом", "Черное море". Всех не перечесть. Самое место закатать про "всемирную отзывчивость русской души", если б не пятый пункт. Впрочем, пункт этот по большому счету не подвел советского композитора Фельцмана ни разу.
Вундеркинд из одесской школы Столярского
       Его отец был крупнейшим одесским хирургом. В доме стоял рояль, на котором пятилетний Оскар сочинил первую пьесу "Осень". Успех был такой, что в знаменитую одесскую Школу Столярского мальчик поступал уже вундеркиндом. На соседнюю с ним парту посадили куда более скромного ученика — Эмиля Гилельса. А на класс старше там учился и вовсе никому не известный Давид Ойстрах.
       Когда Оскару стукнуло семнадцать лет, секретный еврейский PR привел в его дом Дмитрия Шостаковича. Не берусь описать, какое родительское давление испытала на себе поправлявшая здоровье питерская знаменитость, но семейные апокрифы Фельцманов восстанавливают ситуацию изящно. "Будучи очень деликатным человеком, Шостакович сказал: 'Спросите у его родителей, когда будет удобно мне к ним прийти?'" И пришел. И сказал: "Оскар будет известным композитором, ему сразу нужно приезжать в столицу. Пусть учится у Шебалина".
       Так Оскар Фельцман оказался в Московской консерватории. Единственному на композиторском факультете ему дали сталинскую стипендию — 500 рублей. На эти деньги тогда на Арбате можно было купить пять пар концертных туфель. К слову, Шостакович в те годы преподавал совсем в другой — Ленинградской — консерватории.
На пыльных тропинках далеких планет
       Музыкальную карьеру подтолкнула новосибирская эвакуация. Молодого и серьезного Фельцмана назначили ответственным секретарем сибирского отделения Союза композиторов. Однажды туда заехал начальник музыкальных учреждений СССР Борис Владимирский и предложил поездку в Сталинск, где жил эвакуированный Московский театр оперетты. "Меня оперетта не интересует, я вообще не знаю, что это такое",— ответил Фельцман. Но поехал, посмотрел "Сильву" и решил связать дальнейшую жизнь с опереттой. После чего написал партитуры оперетт "Полоса препятствий", "Ужасная девчонка", "Здравствуйте: я ваша тетя!", мюзиклов "Донна Люция" и "Лев ушел из дома", музкомедий "Шумит Средиземное море" и "Старая комедия". Некоторые из них до сих пор играют в Новосибирске.
       А песни пришли к Фельцману вместе с оттепелью. "На тебе сошелся клином белый свет" пела Майя Кристаллинская. "Венок Дуная" и "Огромное небо" — Эдита Пьеха. "Балладу о красках" — Иосиф Кобзон. Еще были "Манжерок", "Ходит песенка по кругу". Но главнее всего, пожалуй, "Ландыши". Тот самый безответственно-внесоциальный "светлого мая привет", за который композитору досталось по полной программе.
Старые друзья Иосиф Кобзон, Оскар Фельцман и Евгений Леонов
       Песню обозвали пошлятиной и запретили, положив на ту же полку, где много чего лежало — от хуциевского "Мне 20 лет" до "Иванова детства" Тарковского. Чем эти "Ландыши" так уж отличались, скажем, от легкомысленной песенки "Я шагаю по Москве" или от бессловесно-радостной мелодии из "Берегись автомобиля"? Однако, видимо, что-то мерцало в них (в отличие от музыки Андрея Петрова) запретно-закордонное. Индивидуалистический душок, короче, проклевывался. Безошибочно угадав в первом оттепельном шлягере именно шлягер (понятие плохое, ибо буржуазное), "белый букет" засушили на четверть века. Теперь про фельцмановские "Ландыши" поет группа "Мегаполис", а эстрадный балет "Тодес" танцует под них. И нет никакого чуда в том, что ремикс "Ландышей" оказался самым лучшим, что имеется в постсоветской эстраде. Всего лишь ловкость авторских рук — и никакого мошенничества.
       Впрочем, более серьезным словесно-музыкальным анализом фельцмановских песен можно и подпортить общее впечатление. С одной стороны, Фельцман осовременил советскую эстраду небывалыми в ней твистом и шлягерной лирикой, кромешной интимностью дамского самовыражения и новой пикантностью русского языка. Возможно, именно после фельцмановских исполнителей лексический норматив эстрадной песни съехал на неправильные ударения и выпендрежные гласные. "Манжерок", например, могли петь и Пьеха, и Хиль — главное, чтобы исполнитель не забывал подхлестывать публику тирольскими подскоками голоса и неисчезающей улыбкой. Вот из этой улыбки, искажающей дикцию и родились позднейшие эстрадные экземпляры, вроде Сергея Челобанова, чей русский, как говорится, без пол-литра не разберешь.
Эдита Пьеха — любимая певица Оскара Фельцмана
       Да и по музыкальной интенсивности у Фельцмана легко обнаружить провальчики, хотя бы в сравнении с тем же Дунаевским. Тут тест простой — садись за рояль и пой. Обнаружится, что аккомпанемент к любой мелодии Дунаевского (например, "Все стало вокруг голубым и зеленым") гораздо более прихотлив, чем неизменные "ум-ца-ца" и "бряк-бряк-бряк-бряк" у Фельцмана. Значит, песня заступила на новую историческую территорию, когда аранжировка перевесила неповторимость собственно музыкальную.
       Ко всему, что поется-играется сейчас, Оскар Фельцман относится толерантно. В разговорах о примитивизме современной попсы он словно бы стесняется положения мэтра. А в рассуждениях, касающихся его давних коллег-песенников, придерживается табели о рангах. Мокроусов, Блантер, Соловьев-Седой — куда же их денешь? Они — золотой век советской песни. Так и хочется воскликнуть: так массовой же, Оскар Борисович, массовой песни, а не лирической; коллективной, а не, так сказать, индивидуального пользования. Выступать, однако, бесполезно. У композитора, пережившего, должно быть, не без последствий американскую эмиграцию сына (сейчас Владимир Фельцман — известный пианист, пожизненный профессор Нью-Йоркского университета), тормоза на месте. "Чтобы понять, какую надо написать песню, я должен чувствовать, какими горестями и радостями живут люди". Это, впрочем, тоньше совкового штампа "я пишу для народа".
ЕЛЕНА ЧЕРЕМНЫХ
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...