Премьера опера
Одним из главных событий завершившегося в Амстердаме Голландского фестиваля стала новая постановка оперы "Евгений Онегин", осуществленная на сцене амстердамского Музыкального театра знаменитым дирижером Марисом Янсонсом и набирающим известность норвежским режиссером Стефаном Херхаймом. За приключениями героев Пушкина и Чайковского в стране большевиков то с восхищением, то с изумлением следил РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ.
Хотим мы того или нет, но увертюру "Евгения Онегина" знают наизусть даже те, кто в театр ни ногой. Что тогда говорить про оперную публику: дирижер еще только готовится взмахнуть палочкой, а в голове сами собой возникают первые звуки. Стефан Херхайм, живущий в Германии норвежский режиссер с репутацией рискового выдумщика, изобрел для новой европейской версии главной русской оперы такое неожиданное и остроумное начало, что зритель, вместо того чтобы благоговейно слушать, полуприкрыв глаза, широко раскрывает их и подвигается на край сиденья. Увертюра Чайковского звучит в ушах не у вас, а у Евгения Онегина.
Спектакль начинается почти с конца истории, с великосветского бала, на который попадает заглавный герой. Гости в роскошных нарядах приезжают в отделанный деревом и малахитовыми панелями зал на лифтах — они справа, чтобы потом проследовать в главный зал — двери в него слева, и вход преграждают секьюрити. А здесь — минутная остановка, чтобы поприветствовать знакомых и выпить аперитив в огороженном полупрозрачными стенами фойе. Понятно, что люди здесь такого достатка, что уже не так важно, в какой именно стране все происходит. Это потом станет важно. А пока что на празднике жизни появляется мрачноватый высокий человек слегка не в себе — это и есть Онегин, который вдруг видит бывшую Татьяну Ларину с мужем. Прошлое словно накрывает непрошеного гостя, он в смятении закрывает уши руками, и вот тогда-то взмахивает палочкой маэстро Марис Янсонс и оркестр амстердамского "Консертхебау" наконец-то играет увертюру.
Что касается оркестра, то он был выше всяких похвал. Марис Янсонс не увел музыкантов в пресловутую русскую задушевность (да и увелись ли бы они туда, если бы даже повел?), хотя "лирические сцены" остались лирическими. Однако каждое переживание было элегантным и сдержанным, отчего драматизм только нарастал. Музыка говорила о сокровенном, но без просьб о сочувствии. Оркестр звучал как голос много перечувствовавшего, одинокого, но мужественного человека — ему нельзя помочь, но и не выслушать его исповедь нельзя. Не знаю, как работалось Стефану Херхайму с Мариусом Янсонсом, но почему-то кажется, что на многие сцены оперы дирижер смотрел со сдержанным изумлением: на сцене иногда происходило такое, что самым благоразумным для оркестра было просто заниматься своим делом, не споря с режиссурой, но и не пытаясь поспеть за полетом постановочной фантазии.
Придумав, что вся деревенская часть истории — один большой флешбэк, Стефан Херхайм, конечно, развязал себе руки. Добавило ему свободы и то, что в прошлом главные герои действуют как бы уже с сегодняшним своим опытом. Так, когда Татьяна (Красимира Стоянова в одиночку могла бы оправдать поход на спектакль) пишет письмо Онегину, не очень понятно, когда и в какой именно спальне это происходит — в той, деревенской, девичьей, откуда только что вышла няня, или в сегодняшней, супружеской: посреди картины на подмостки откуда-то сбоку вдруг выкатывается большущая кровать, в которой мирно спит князь Гремин. Так что женщина должна совершить нелегкий выбор между двумя мужчинами, благо здесь же бродит мрачноватый Онегин (датский баритон Бо Сковхус, кажется, передал герою многие черты его же Дон Жуана из прошлогодней постановки Дмитрия Чернякова).
Впрочем, исторический фон для Херхайма важнее и интереснее личных переживаний. Если красная книжка в руках у Татьяны вызывает у вас мысль о революционной литературе, не гоните ее как абсурдную: русская знать, как известно, сама накликала революцию. Бессмысленный и беспощадный бунт начинается во время деревенского праздника: огромная звезда, похожая на кремлевскую, сгорает над сценой настоящим огнем, толпа восставших теснит помещиков и едва не затаптывает разряженного клоуном Трике — в общем, ссора Онегина с Ленским (свою коронную партию в Амстердаме отлично исполнил тенор Андрей Дунаев) перестает быть главным событием этого вечера. Сам поединок тоже происходит буквально на фоне революции — позади дуэлянтов мрачно бродят крестьяне с вилами, в секунданты берут красноармейца, а смерть Ленского будет легко списать на время: кто там кого и за что убил, не разберешься.
Судя по всему, странствия Онегина, по Херхайму, длились метафорически долго: из дореволюционной России он попадает прямиком в посткоммунистическую. Чтобы не было никаких сомнений в том, что бал происходит все-таки в Москве, здесь устраивают шоу-парад (он немного напоминает известный московский спектакль Дмитрия Крымова "Тарарабумбия") с участием персонажей расхожих мифов о советской, да и не советской тоже, России: одни за другими проходят космонавты и физкультурники, рабочий и колхозница, русский медведь и русский балет, попы в рясах и ряженые в народных костюмах. Гремин — один из неформальных хозяев этой страны, и его охранники в финале не церемонятся с Онегиным, который от отчаяния еще пытается палить из пистолета по толпе гостей.
Конечно, для исследования на тему "Россия глазами европейцев" спектакль Херхайма просто незаменим. Интересно, наверное, и то, как на представление реагируют зрители. На премьере режиссеру, говорят, громко "букали" — но это ничего не значит: "букают" нынче всем подряд. А на спектакле, который довелось увидеть вашему обозревателю, на сцену глядели серьезно и сосредоточенно. Засмеялись голландцы всего один раз: когда Ларина-мать украдкой перекрестилась от счастья, увидев, как Ольга с Ленским целуются. Что же, когда в показанной на сцене стране творятся столь безбожные вещи, мелочная набожность ее обитателей должна и вправду вызвать у разумных людей ироническую улыбку.